Позавчера и послезавтра
Шрифт:
Это было приятно.
Все три с лишним года меня сопровождали аплодисменты и ослепляли прожектора! И хотя Виктор Макарович предупреждал: "Это аплодируют Шостаковичу и лишь на пять процентов нам с вами!", мне вполне хватало и этих пяти процентов.
После репетиций и после концертов я все время вертелся неподалеку от Виктора Макаровича, чтобы он заметил меня и спросил:
– Что, Мишенька, пойдем домой вместе?
Его никто не провожал в Дом культуры и никто не встречал. Он жил один. На той же улице, что и мы.
Я
По Малому залу Виктор Макарович носился бодро и молодо. Когда же мы возвращались домой, он слегка прихрамывал, часто останавливался и просил меня не торопиться.
А говорил он все время о будущих программах и о том, что Маргарита Васильевна всех нас очень любит, но из педагогических целей не хочет этого проявлять. И о том, что я, выходя на сцену, не должен делать вид, будто преподношу залу какой-то подарок. Это уж по ходу концерта должно выясниться: преподнесли мы подарок или нет.
Он тоже, как и Лукьянов, все время смотрел вперед...
В последнее время там, впереди, замаячили два отчетных концерта - один для юных граждан нашего города, а другой для взрослых.
Думая об этих концертах, Виктор Макарович так волновался, что даже на улице заправлял рубашку в штаны.
Мама и папа не признают политики невмешательства.
Поэтому, если мама задерживается на работе, папа сходит с ума:
– Наверно, она опять вступила в борьбу с хулиганами!
Стараясь успокоить отца, я вспоминаю, что у мамы в этот день занятия литературного кружка, которых на самом-то деле нет.
А если отец задерживается, мама восклицает:
– Он опять помогает какому-нибудь новоявленному Эдисону!
Когда папа наконец возвращается домой, мама говорит примерно так:
– Нельзя столько времени уделять чужим дарованиям. Собственное увянет!
– Не может увянуть то, чего нет, - отвечает отец.
– Помогать другим - это тоже талант!
– возражает мама.
– Но не самый рентабельный для семьи.
Мама часто употребляет привычные для нее бухгалтерские словечки.
– А сама-то ты разве не вмешиваешься, когда нужна помощь? Причем в гораздо более рискованных ситуациях. Хотя ты, женщина, могла бы пройти мимо...
– Чему ты учишь меня?!
– возмущается мама.
Они часто уговаривают друг друга "не вмешиваться". Во время таких разговоров то и дело звучат фразы: "А ты сам? А ты сама?! Ты бы не уважал меня, если бы... Ты бы не уважала меня..."
И оба продолжают бороться с "политикой невмешательства".
Иногда по вечерам у нас во дворе раздавались звуки музыки. Это играл Володька по прозвищу Мандолина. Он жил в соседнем подъезде. Отец
– Будущий виртуоз!
– сказала однажды мама.
– Почему будущий?
– возразил отец.
Но многие жильцы встречали Володькину игру без восхищения. Особенно потому, что вокруг Мандолины всегда собиралась толпа.
– Концентрируется шпана!
– услышали мы с папой однажды.
– Почему, если много ребят, собирается в школе: то это - класс или отряд, а если во дворе, то это шпана?
– спросил папа. И пожал плечами: До чего изменяет память! Детство свое и то забывают.
Возмущавшийся сосед очень любил обращаться за помощью к газетам.
– Всюду пишут о праве человека на тишину!
– Ну, если для вас музыка и шум - это одно и то же...
– Он уже мать свою уложил в больницу, этот ваш музыкант!
– Как он мог уложить?
– Вы сначала узнайте, а потом уже заступайтесь!
Кивнув в сторону Мандолины, отец сказал мне:
– Надо бы переместить его на другую сценическую площадку! Но при чем тут больница? Не понимаю.
Через несколько дней я опять возвращался из Дома культуры вместе с Виктором Макаровичем. И рассказал ему про Мандолину.
– По мнению папы, гибнет талант, - сказал я.
Виктор Макарович ничего не откладывал в долгий ящик.
– Надо послушать. Приведи его завтра. Если это хорошо, определим его в струнный оркестр.
– Он не пойдет... Я уже предлагал.
– Отказался? Почему?!
– Не знаю... Он вообще парень неразговорчивый.
– Неразговорчивый? Это прекрасное качество. А где он живет?
– Рядом с нами. В соседнем подъезде.
– Ну, если Магомет не идет к горе...
Мандолины не было дома. Но если бы даже он был, все равно в первый момент его бы никто не заметил. Потому что в коридоре разыгралась сцена, которую невозможно было предвидеть.
Абсолютно лысый человек, у которого из-за отсутствия волос щеки, и подбородок, и лоб, и затылок - все сливалось во что-то одинаково круглое, голое и доброе, открыв нам дверь, нервно поправил очки и воскликнул:
– Виктор Макарович?!
А Виктор Макарович поспешно заправил рубашку в штаны и воскликнул:
– Неужели... Димуля?!
Войдя в комнату, Димуля сразу стал что-то смахивать со стола, что-то накрывать, что-то прятать... Но Виктор Макарович не обращал на беспорядок никакого внимания. Он подбежал к стене и впился глазами в фотографию, которая висела на ней.
– Это я!
– сказал Виктор Макарович. И указал пальцем на спину, изображенную на переднем плане. В углу фотографии стояла дата... И хоть прошло, как я быстро высчитал, тридцать лет, спина у Виктора Макаровича была такая же, как и теперь: подвижная, вся устремленная вперед, навстречу хору, который на фотографии пел.