Поздний гость. Стихотворения и поэмы

Корвин-Пиотровский Владимир Львович

1930

ПУДЕЛЬ

Да, есть, о — есть в обычном мире Необычайные шаги — Сижу в прокуренном трактире, И шум, и гам, и вдруг — ни зги. На электрические свечи, На неживые зеркала, На обессиленные плечи Внезапная нисходит мгла. И в онемевшем разговоре Звук тщетно бьется и молчит, Лишь в северном пустынном море Подводный колокол звучит. И кто-то в темень грозовую Вознес на мачте два огня, И кто-то трижды вкруг меня Черту смыкает огневую — И вижу мрак дуги надбровной И выступ острого виска, И слышу чей-то шаг неровный И скрип стального

коготка, И пусть одно мгновенье только Мой краткий продолжался сон, Пусть затанцованная полька Опять терзает граммофон, — Уже молчу, уже не верю Ни пьяницам, ни кельнерам, Гляжу внимательно на двери — И ничего не вижу там. Но жженой серы запах душный Горчит забытое вино, И просит растворить окно Мой собеседник простодушный. А чуть поодаль, в стороне, Хозяин пуделя ласкает, И черный пудель глухо лает И порывается ко мне.

* * *

Иду по набережной черной В закрытом наглухо пальто, Слежу за тенью беспризорной И думаю не то, не то. Когда в стволе сухом и жестком Взыграет соками весна И над широким перекрестком Взойдет широкая луна, Когда в канаве заржавелой Ростки завьются зеленей, И станет ветер неумелый И ласковей, и солоней, — Не выдержу, в ночную глотку Швырну ключи от всех дверей И жизнь, как парусную лодку, Пущу гулять, без якорей.

1930

* * *

Чуть подует ветер влажный Заструит в окне листву Весь в чернилах лист бумажный Косо ляжет на траву И шурша в траве зеленой С теплым утром заодно Рифма девочкой влюбленной Запоет в мое окно. Так, от шалости воздушной, От движенья ветерка, Станет плотью непослушной Простодушная строка.

1931

* * *

К прохладе гладкого стола Прильну щекой, ресницы сдвину, — И от угла и до угла Вдруг вижу плоскую равнину. Далекий голос за стеной, В вечерних сумерках гитара, А подо мной и предо мной Моя привычная Сахара. В пустыне марева и сны, Воздушные лучатся токи, Я сплю. И брызги тишины Мне горько увлажняют щеки. А там, где черный лак стола Пронизан пламенем стакана, Как бы два яростных крыла Восходят в золоте тумана. И с замираньем сердца жду, Вот, вот взлетит в огне и громе, Со звоном лопнут стекла в доме, И, оглушенный, упаду.

1931

* * *

В тот день отчетливей и резче Труба под солнцем протрубит, И древле связанные вещи Сойдут с расплавленных орбит. Смеясь и плача, ангел звонкий Провеет вихрем по земле И распадется пылью тонкой На письменном моем столе. И вспыхнет легкая страница Тревожного черновика, И в сердце вытлеет строка, И перестанет сердце биться. Но знаю, знаю, в мире новом, Затеряна, оглушена, Душа, — земным коротким словом Ты будешь насмерть сражена… Тогда в своей печали строгой Чужое имя назови, Исполненное боли многой И меда горького любви.

* * *

Должно быть, н'a море туман, — Волна на брызги не скупится; Должно быть, старый капитан До самой смерти не проспится. Клянясь убийственной божбой, В вонючих переходах трюма Кто топором, кто острогой Уж запасается угрюмо. Пожалуй, кровь и потечет, Смешается с тюленьим жиром, И

ветер яростный над миром Со стоном тучи повлечет. И в ночь кромешную, сверкая, Ракетой вырвется беда, И закипит волна морская, Ломая встречные суда, — Обрушатся дожди потоком В густую, в грозовую тьму, И только я, во сне жестоком, Игры веселой не пойму. Перебегая рысью валкой Сквозь дымные струи и свист, Зло отшвырну намокшей палкой Приставший по дороге лист, Забьюсь в подъезд чужого дома, Затиснусь в дальний уголок, — И полетит под грохот грома По лужам чей-то котелок.

1931–1945

* * *

Сегодня снег. Окно вагона Легчайший запушил мороз, Еще четыре перегона — И переменят паровоз. Сорвутся лыжники гурьбою И разбегутся кто куда, И только я с моей судьбою Считать останусь провода. За телеграфными столбами Холодный воздух пуст и гол, Лишь справа черными зубами Поскрипывает частокол. И слишком, как-то слишком близко, Открытая со всех сторон, Топографическая вышка Прочерчивает небосклон. Так вот она, земля живая, — Она мне снилась не такой — Вернусь по линии трамвая В привычный сумрак городской. Пойду по улицам без цели Бродить и слушать до зари, Как злобно звонкие метели Гнут городские фонари.

1931

* * *

Бреду в сугробе, и без шубы Летишь навстречу ты сама, Кружась; тебя целует в губы В тебя влюбленная зима. Я восхищаюсь и ревную, И насмотреться не могу, А ветер кофточку цветную Оглаживает на бегу. Смеясь, несется лик румяный, И вдруг — беда, скользит нога, — И ты на пышные снега Упала северной Дианой.

ГОСТЬ

Колоколец не звучит, Гулкий ставень не стучит, Ель под снегом не скрипит. В доме пусто, город спит. Я лежу в моей постели, Книга плавает в руке, — Слышу — в старом сундуке Мыши будто присмирели — Что читаю? Всё равно мне, Этой книги не пойму, Этой жизни не приму, Этой памятью не помню. По страницам ветер бродит; Из распавшейся строки Сквозь трамвайные звонки Поздний гость ко мне выходит. Кто он? Чем он сердцу дорог? Думать трудно, думать лень — Наплывает зимний день Из-за выбеленных шторок. Вот сомкну глаза от света, — Не припомню ль в полусне, Кто там бросил в сердце мне Белый отблеск пистолета? Поздно. Ставень не стучит, Колоколец не звучит, Не качается сосна. Косо дует от окна.

1931

* * *

Так ясно вижу — без сигнала, Без объявления войны, За мирным чтением журнала Мы будем чем-то смущены. И кто-нибудь движеньем резким, Как бы очнувшись ото сна, Сорвет внезапно занавеску С побагровевшего окна. И вдруг увидим, — из тумана, Из черных, из пустых ночей Взойдет в сиянии лучей Кровавый глаз аэроплана. Услышим в бешеном молчанье Щелчок стального рычага И равномерное дыханье Многоочитого врага. И, яростью немой томимы, В одно мгновенье, там и тут, Сверкающие херувимы Над ночью пламя пронесут. Как громко завопят сирены, Завоют дикие свистки, Как забеснуются гудки, Как рухнут каменные стены. — Под сводом ненадежным храма Вотще органы загремят И густо свечи задымят, — Земля начнется без Адама.