Поздний подарок
Шрифт:
Сегодня же его знаменитая, одна на всю деревню полурусская печь ещё не гудит, принося в дом тепло и уют. Дед осторожно вошёл в бабкину комнату и, елозя рукой по стене в поисках включателя, елейно проговорил:
– Ты чё, старая, проспала подъём? Я же тебя просил, ложись где-нибудь на свету…
Из дальнего угла послышался её слабый, какой-то виноватый голос:
– Дед, иди возьми спички, а то убьёшься об стол…
Дед уже ткнулся бедром в угол стола и, беззлобно матерясь про себя, вышел в кухню и взял спички. Выключатель оказался на противоположной стене, около кровати. Он включил свет и удивился, как всё здесь незнакомо.
Он помнил эту комнату в те времена, когда были
– Что мне, из-за разовой двадцатиминутной «радости» всю неделю его свист слушать? Ну, уж нет – надо будет, позовёт, а так хоть высыпаться буду!
Ежедневные заботы убивали желания, и уже очень скоро стали они жить по разным сторонам одной избы, встречаясь только на кухне.
В комнате оказалось как-то уютно, и даже отсутствие окна не портило этого впечатления. Половички, сплетённые из разноцветных тряпичных полосочек – на полу; белые и светло-голубые, похожие на снежинки, салфетки – на столе, на трюмо с тёмным зеркалом и на старом огромном чёрно-белом, давно «слепом» телевизоре на безногой тумбочке. Над кроватью, на цветном с горным пейзажем ковре – фотографии. Чуть выше опять они – старинные с одинокими дородными женщинами и усатыми, сидячими, мужчинами (бабки и деды по обе линии), посерёдке – свои: почти с детства до свадьбы и дальше, а ниже всех – современные, какие-то несерьёзные, мелкие, всё больше цветные.
В левом от кровати углу, под потолком небольшой иконостас с потемневшим от времени и забот ликом Николая Чудотворца, обставленный с обеих сторон иконками чуть поменьше. Снизу под полочкой – висячая красивая лампадка с чуть заметным, на удивление живым, огоньком. А за лампадкой, что деда покоробило, – большие фотографии его детей: старшего, сильно похожего на Проню в юности, и младшего, наоборот, вылитая мать! Иконостас сверху задёргивался «грешной» занавеской на леске, но сейчас она была собрана в углу…
Побор'oв малодушное желание перекреститься, дед повёл взгляд дальше, знакомясь со всем, как бы впервые.
На фоне чистых, два раза в год белёных, стен – огромный, ещё хрущёвский, шифоньер с плавными углами, жёлтыми торчащими ручками и мутным зеркалом. И среди этой чистоты и серьёзности – маленькая голова жены, повязанная по ресницы белым простым платочком, её лицо, иссечённое временем.
– Ты что это, старая? – Проня склонился над кроватью, – захворала? Ты, поди, простыла, я думаю, вот и заболела. И что болит? – он приготовился слушать историю болезни.
Бабка открыла чуть красные глаза и тихо сказала:
– Ничего…
– Это как? Не чувствуешь?
– Это – ничего не болит. Просто встать не могу, слабость.
Дед, не знакомый с понятием «слабость», усмехнулся и, махнув рукой, заключил: «Заболела!»
– Я печку нал'aжу, пельменей тебе сварю и сбегаю к фельдшеру, пускай придёт тебя потрогат. И фельдшер – баба, она ваши болезни знает, не то что наши!
Бабка закрыла глаза, а он пошёл топить печь, вспоминая случай, произошедший с ним лет пять, нет, десять, назад…
… Кум его, Федор Ильич, сосед через огород, позвал его в гости просто так, от души. В процессе опробования вчерашнего самогона, после третьего полстакана, кум вспомнил, что перестелил полы в стайке у скота.
– Знаешь, – хвастал он, – сейчас пол я настелил с уклоном в пять градусов, и все отходы скотские очень легко убирать: жидкие стекают
Проня, конечно, похвалил его, но кум настоял посмотреть. Когда зашли, его коровы как раз недавно опорожнились, и Проня, на грех в кирзачах, скользнул одной ногой и сел почти на шпагат. Между ног, в паху, что-то хрустнуло, но, разгоряченный алкоголем, он значения не придал. Однако утром встать не смог от сильной боли, вызвали фельдшерицу – тогда ещё совсем молодую дородную девушку.
Разговор Прони и врачихи потом живо пересказывал всем кум, в принципе, сам во всём и виноватый.
– И вот заплывает она, большая, как баржа, моет руки и подходит к Проне. А я смотрю на него и вижу: начал он сомневаться в правильности хода. Говорит ей: «Не надо, уходи». А она: «Почему это? Будьте любезны, уж покажите, что болит» – и стягивает с него одеяло. Проня глаза вылупил, одеяло руками держит и орёт, что у него там ничего нет, чего, мол, смотреть? Она – в непонятках: «Я врач, меня стесняться нельзя, к тому же я уже всё это видела раньше!» А он: «Вот у кого видела, у того и лечи!» Она ему: «Вот вы могли там что-то потянуть, и это повлияет на вашу половую репродуктивность». И опять одеяло тащит. А Проня от этих слов вообще ошалел! Откуда же он знал, что у него там вместо того что есть, – половая репродуктивность! Он, ажно всплакнув немного, говорит: «Если эта репродуктивность не перестанет болеть, я сам в больницу к хирургу поеду, а сейчас ослобони от греха, уйди». Она стоит и головой качает: «Зря вы так, я бы смогла вам помочь». А он с визгом в ответ: «Я со своей бабкой сорок лет живу, она и то мне уже не поможет!» Врачиха ему: «Вы что имеете в виду?» А он ей: «А вы?» Плюнула она: «Ну, и болейте!» И ушла. Вытер Проня пот с лица, выпросил у меня самогону на втирания и через неделю бегал, как конь, по деревне…
Дед, улыбаясь воспоминаниям, растопил печь, сварил штук двадцать пельменей и поставил в тарелке остывать. Вспомнил, что бабка любит пельмени с хренодером, нашёл его в пол-литровой баночке под порогом и
положил на пельмени горку. В стакан налил настоявшегося чая из душицы и понёс бабке. Поставил всё около кровати на стул и повторил:
– Ешь, я за врачом пойду.
Она открыла глаза и еле слышно ответила:
– Хорошо. Иди. Я поем…
* * *
Жизнь Проня помнил до 90-х. В деревне было весело и хорошо! Все жили как бы одной семьей и знали своё дело: работали на ферме, сажали огороды и даже строили жильё. И от этого было спокойно. Всякие неурядицы решали сообща. По крайней мере, были объединены, пускай чуть утопической, но целью, пускай не слишком настоящими, но правилами. Потом вдруг как-то быстро, совершенно непонятно для большинства, стало плохо: не нужно, не важно, не выгодно. За несколько лет развалили то, что строили почти столетие. Дети из города писали всё больше о страшном, а они с бабкой, как могли, помогали им. Старший в 90-х уехал на Восток, младший подался в бизнес…
Проня подошёл к больнице и, тщательно обметя ноги, вошёл. Врачица, как обычно, хотела пошутить, но, посмотрев ему в лицо, не стала.
Проня, переведя дух, начал:
– Бабка моя что-то захандрила, не встала сегодня. Говорит, устала, а что это за болезнь? Вот и я говорю – простыла, поди. Ты приди, – он окинул взглядом большую врачицу, – приди, дочка, посмотри её. А я уж тебе картошечки, огурчиков солёных, помидорчиков…
Врачица улыбнулась и пообещала. Дед вышел…
… Старший стал моряком, помощником капитана, потом капитаном. Сообщал о себе редко, но метко. За двадцать лет приезжал три раза.