Поздно. Темно. Далеко

Гордон Гарри Борисович

— Ладно пугать. Видали…. Жениться вам надо, Фима.

— А, это уже было.

— Нет, по-настоящему.

— По-настоящему? А где я найду похожую на вас?

— Зачем, разве вы похожи на Карла?

Что-то щелкнуло, верхние конечности Магроли пришли в движение.

— О, Карла, — загудел он, — старый жуир с павлиньим хвостом, — конечности замелькали, как пропеллер, изображая павлиний хвост, затем левая рука внезапно упала, а правая, с собранными пальцами, стала дергаться снизу вверх, изображая, по-видимому, вздымающийся бокал. —

Когда меня Юрочка Винограев впервые повел к вам, я рассчитывал увидеть толстого вальяжного еврея с бантом, с носом, набитым волосами, и я боялся. А дверь открыло что-то сморщенное, кислое, — и я испугался еще больше.

— Павлиньи перья что-то не стыкуются с этим огурцом, — с сомнением сказала Татьяна.

— В том-то и дело, что стыкуются, — заволновались руки, — это называется — принцип обратного реализма! Представьте себе, когда…

— Не морочьте мне, Фима, голову. Мне еще окно докрашивать.

— Все, иду, иду. А Винограй давно заходил?

— Накликаете…

Раздался долгий звонок.

— Ну, вот, — обречено вздохнула Татьяна, — сами теперь расхлебывайте.

— Здравствуй, Танюша, — захлопал девичьими ресницами Юрочка. — Я на минутку. Как тут у вас? А где Катька, а где малая?

— Татуля в школе, здравствуй. А Катька, я же тебе говорила, — она в деревне, с бабушкой.

— Ох, извини, забыл.

Юрочка, преодолевая заикание, некоторые слова произносил, как бы разбегаясь на звуке «а». Никто не обращал на это внимание, пока он не назвал себя однажды «А советский, а писатель».

— Привет, — пройдя на кухню, поздоровался он с Магроли. — А ты что здесь делаешь?

— Нет, вы видели, Таня, каков нахал!

— Фимочка развивает принципы противоположного гуманизма, или что у вас там…

— Нет, я с вами не гуляюсь, — возмутился Магроли, — вы жалкие ничтожные личности, я пойду писать письмо на малую историческую родину.

— Давай покрашу, — предложил Винограев.

— Нет, Юрочка. А если так уж хочешь помочь, то сходи в магазин и купи хоть что-нибудь.

Татьяна вытерла руки и достала из кармана передника трешку.

— Хлеба, черного и белого, и — хоть рыбы, что ли, или колбасы. Татуля скоро придет, а я тут, видишь…

— Понял, — кивнул Юрочка и, взяв Татьяну за локоть, передвинул ее на метр. — Ничего, если я выкрою что-то около рубля? Не беспокойся, куплю все, что надо. Я умею.

— Ну, выкрой, — пожала Татьяна плечами.

— Что, ушел? — откликнулся на хлопнувшую дверь Магроли.

— Да нет, сейчас придет. Все-таки он трогательный, — сказала Татьяна, появляясь в дверях комнаты.

— Да-а, — вежливо протянул Магроли, не отрываясь от письма.

Юрочка вернулся скоро, выложил из портфеля мутный пакет наваги, батон и половинку черного. Затем торжествующе достал со дна портфеля темную бутылку.

— А «Кавказ», а розовый, — скромно сказал он.

— Тю, Заквак, — удивился Магроли. — Юрочка, это пошлость — так настойчиво оправдывать свою говорящую фамилию. Впрочем, ты самоотвержен.

Ну что ж, — быть может, за глотком «Кавказа»…

— Ребята, я пожалуюсь в домоуправление. Я же ничего не успеваю. — Татьяна переводила растерянный взгляд с Магроли на Юрочку.

— А Танюша, а давай я пожарю рыбу.

— Танечка, не беспокойтесь, мы, как мичуринцы, то бишь тимуровцы, хотите, я помою посуду?

— А-а-а, — в отчаянии закричала Татьяна. — Фима, вы все-таки козел, — успокоилась она. — Посмотрите на рукав! Когда вы успели приложиться?

Магроли вывернул локоть и поднес его к носу:

— И правда, белила! Может солью посыпать?

— Хвост вам солью посыпать. Сейчас что-нибудь придумаем.

Винограев снисходительно помалкивал.

— А что, Танюша, — вдруг вспомнил он, — неужели ты с Магроликом до сих пор на «вы»?

— Мне нельзя, — твердо сказала Татьяна, — если перейду на «ты», тут же убью.

Щелкнула дверь, вбежала пятнадцатилетняя Татуля.

— О, — неуверенно обрадовалась она, — у нас гости.

— Малая, — торжественно встал Магроли, — приди в мои объятья!

Нижние конечности его задвигались, зашатался стол, Винограев подхватил падающую бутылку.

— Ужель та самая Татьяна, — плясал Ефим Яковлевич, — которой он наедине, не слишком трезв, не слишком пьяный, давал уроки в тишине, по математике, ой, вей, (Шишков, переводи скорей).

Длинным глотком Винограев вытянул полстакана. Когда потеплело, он стал благодушно озираться.

— Новую картинку Карл написал, опять Одесса, сплошные блики, никак не угомонится. Да пусть, в конце концов, это его ниша. У него своя, а у меня своя. Тушью сейчас мало кто работает, гризайлью — тем более, к тому же я поэт, что с меня взять, рисую для души.

— Карл пишет?

— Звонит, — ответила Татьяна, отпрянув от шипящей сковородки.

— Да нет, я имею в виду картинки.

Татьяна пожала плечами.

За окном пропадал солнечный день, невостребованная тишина стояла над школьным двором, примиряя дикую эту площадку с окрестной нормальной природой, хотелось на волю, но глупые, бодрые слова жужжали, летая по кухне, кружились над головой, впору отмахиваться вилкой.

— Я сейчас вернулся из Экибастуза, — рассказывал Винограев, — из творческой командировки от общества «Знание». Я уже был там в прошлом году. Так вот, принимали нормально. Но сам разрез, надо сказать, это преступление века…

— Постой, — очнулся закручинившийся Магроли, — ты же в прошлом году говорил, насколько я помню, что это подвиг века…

— Ефим, — надменно, с металлом в голосе, ответил Юрочка, — а прошу меня не перебивать!

Он налил себе и, покружив бутылкой, — Ефиму.

— Танечка, тебе как, налить?

— Спасибо, Юрочка, пейте сами.

— Ну, тогда мы за тебя и выпьем, — обрадовался Юрочка, — Фима, только с локтя.

— За Татьяну Ивановну я готов хоть с колена!

— Ой, не надо, — испугалась Татьяна.