Поздно. Темно. Далеко
Шрифт:
Антонина Георгиевна тут же начинала действовать.
— Женя, Иня, — кричала она сестре и ее мужу Виргинию, — Карл говорит, что уже можно перетаскивать вещи!
И тут же вцеплялась птичьими своими лапками в самые тяжелые коробки с грозной и жалобной надписью «МАМА». Набегал Карл и, сопя, пытался отодрать ее прозрачные пальчики от коробки, но пальчики крепко оплетали веревку и заметно твердели. Побежденный Карл отшатывался и перелетал через тетку, склонившуюся над коробками с надписью «ЖЕНЯ».
Тетка звонко пугалась и на весь
— Мама, убери Мотю, — громко умоляла Татьяна, — и сядь возле Кати, без тебя обойдемся.
Шурик с Виргинием молча несли на плечах что-то длинное. Карл напяливал рюкзаки и плелся за ними.
— Поближе кладите, поближе, — кричала тетя Женя, — Иня, я кому говорю!
— Да заткнись ты наконец, — не выдерживал Виргинии, фронтовой сталинградский шофер.
— Шурик, — звала Антонина Георгиевна, — Шу-у-рик! Ты не забыл мою цветную сумку? Там у меня, понимаешь, очень важные вещи!
— Карлуша, Карлуша, не побей яйца, — предупреждала тетя Женя.
Лаяла, проснувшись, Белка.
В канун майских праздников на теплоходике оказывалось много, человек десять односельчан, и Лариса Каменецкая, собрав со всех по полтиннику, царственно поднималась к капитану с просьбой остановиться в Чупеево, в ручье, а не в законном Шушпаново, откуда переть еще полтора километра. Капитан, искоса глянув на руку с деньгами, молча кивал.
Дом в Чупеево был куплен Антониной Георгиевной два года назад у сельского алкоголика Генки Печонкина за шестьсот пятьдесят рублей.
Две недели выгребались скопом смешанные с землей лежалые тлеющие тряпки, башмаки, почему-то на одну, правую ногу, голенища, ведра без дна, поломанные самовары, банки, чугунки, железяки, куски рубероида, расплющенные алюминиевые вилки, электрические лампочки, битая керамика, и много, очень много аптечных пузырьков — баловался Генка календулой и пустырником.
Расписка в получении денег, нацарапанная неверной рукой, была единственным документом, дающим зыбкие права на дом и шесть соток земли.
— И почему бы правительству не разрешить покупку участков? — сокрушалась законопослушная Антонина Георгиевна. — Люди бы себя сами обеспечивали овощами, чем у спекулянтов покупать.
Всех торгующих на базаре Антонина Георгиевна называла спекулянтами.
Обрадовавшись земле, бабушки решительно взялись за дело. Звон их голосов стоял над деревней, как весенний зной, утончался в вышине, раздражая жаворонков. Копала бабушка, копала тетя Женя, сердито выворачивал глыбы Виргинии, азартно, засекая время, ковырялся Карл.
Татьяна металась между огородом, детьми и обедом, тщетно пытаясь пристроить к этому делу старушек.
— Карлуша, — кокетливо окликала тетя Женя, — какой у меня замечательный червяк, иди скорее!
— Карл, — строго кричала теща, — возьми
У Карла давно коробка с червями была переполнена, червей была сотня на квадратный метр, но он из вежливости подходил, вонзив лопату в землю, произнеся короткое «ёбт!»
Карла мучили эти черви — все равно на рыбалку вырвешься разве что к вечеру, часам к восьми, а то и позже, когда устанут бабульки, иначе начнут коситься, да и Виргиния привлекут на свою сторону, благо он не рыболов, а что успеешь за два часа на незнакомой реке…
Деревенские осторожно поглядывали на новеньких, привели однажды восьмидесятипятилетнюю Фёклу. Фёкла постояла, посмотрела на грядки, на цветы и вынесла заключение:
— Горсад!
После этого Антонина Георгиевна почувствовала себя уверенно, домашних стала гонять с новой силой, а ближайшего соседа Славку Печонкина перестала бояться.
Славка был двоюродным братом Генки и на дом имел виды. Дачников возненавидел и грозился даже поджечь.
— Твой дом тоже хорошо горит, — отпарировала тетя Женя, и долго была довольна своей смелостью и находчивостью, рассказывала всем.
— Да перестань ты, — увещевал Виргинии, — тоже нашла чем хвастаться.
Татьяна тем не менее со Славкой быстро поладила, подарив ему бутылку и несколько пачек «Примы».
— Нет, — решительно отказала Антонина Георгиевна, — у Славки брать молоко не будем!
— Отчего же, мама? У Маши гораздо хуже, да и не хватит. У нее многие берут, а она и капризничает.
— Понимаешь, он мужик.
— Ну и что?
— Как что? Ты, Татьяна, как маленькая! Он хватает себя за это самое, прости Господи, а потом доит.
— Мама, а Маша за что хватается? Антонина Георгиевна задумалась.
Тихо было на кимрском причале в начале июня. Татуля сидела на траве, прислонившись к рюкзаку, дремала, подставив солнцу набухший подростковый нос.
Было жарко, но с Волги тянуло слабым холодом, и Татьяна то набрасывала кофточку, то снимала.
Бог с ним, с ликованием, в конце концов это та же тревога, только наоборот, но что-то большее, похожее на покой, кажется уже начинается.
Пьяная лимонница с заплетающимися крыльями тянется вдоль темного, недавно отцветшего сиреневого куста. Загудел буксир, толкающий перед собой баржу с песком, и так привычно загудел, так правильно, как будто есть ему и было постоянное место в повседневной Татьяниной жизни.
Там, в Чупеево, конечно коммунизм и светлое будущее, и дома, в Ясенево, тоже все хорошо, и Карл скоро вернется, и приедет в деревню, и будем мы с ним выбираться на рыбалку в лодочке, которую подарил ему Олег Каменецкий. И Каменецкие эти хороши — и Лариса баба ничего, и Юлька, Татулина ровесница, рыжая, с косой до попы, а Олег — и вовсе чудный. Все это хорошо, все это правильно, но вот сейчас, до катера два часа, и эти два часа — мои, и еще два с половиной хода до Чупеево — тоже мои, шутка ли…