Поздно. Темно. Далеко

Гордон Гарри Борисович

Киевляне злобно покосились на меня.

— Желающих нет? — Шевляков посмотрел на часы. — Сейчас десять. В два часа уйдет последняя баржа. Земснаряд уйдет вечером. Вопросы есть? Тогда — собираться. Портящиеся продукты — зарыть. Консервы и крупы — оставить. Может, удастся пройти обсервацию — это шесть дней, — тогда вернемся. В любом случае продукты в порт не пропустят.

Славик аккуратно собирал сумку. Я сидел на пороге и курил. Люди суетились на берегу, собирали палатки, звонко, как никогда, перекликались. Две тетки понесли закапывать рыбу и сливочное масло. Большой кусок, килограмма полтора. Подошел Юра.

— Я поеду земснарядом. Надо «Шельф» притаранить. Ты как?

Я

обрадовался.

— Подумаю, наверное, с тобой.

— Тогда чего суетиться, — сказал Юра. — Скупаться, что ли, напоследок? — и медленно пошел к морю.

— Представляешь, — сказал появившийся Боря, — досада какая, — он поднял тяжелый полиэтиленовый кулек, — семнадцать антрекотов. Это наш Жак Ив Кусто жидился. Я ему — давай скорее схаваем, еще привезем, а он… Вот теперь зарывай, не на заставу же везти.

— Давай я отвезу на землечерпалку, команда съест.

— А ты что, не с нами? Чего это?

— Да народу и так много. И потом — Юре надо с «Шельфом» помочь.

— Без тебя разберутся.

— Да я еще обещал Степану портрет его нарисовать. Когда теперь.

— Ну, смотри. Завтра вечером у Мориса?

— Постараюсь.

— Ну на, держи, — он протянул мне пакет с мясом. — Не напивайся. Пойду, погоняю всю эту черемшину. — Он направился к палаткам поступью Радамеса.

Славик вышел из мазанки.

— Так вы не с нами?

— Тесно, Славик.

— Я понимаю, я бы тоже. Но отцу нельзя — он должен быть со всеми, а мне не позволит — вы же придете ночью.

— Ничего, Славик, скоро увидимся, твой отец приглашал меня в гости, — соврал я.

— Возьмите на память, — Славик протянул мне антологию, — это моя собственная.

— А ты…

— Возьмите, — Славик нахмурился.

В два приема перебирались на баржу, Шевляков, садясь в катер, показывал пальцем в мою сторону, Боря, наклонившись, объяснил, Шевляков махнул рукой. Катер было завелся, потом заглох, Славик выскочил на берег и побежал ко мне. Я торопливо пошел навстречу.

— Карл, — запыхавшись, сказал пацан, — я вам оставил спиртовку. Она под кроватью. Счастливо. Я вам завидую…

От Юры отделаться было легко: когда он направился к землечерпалке, я был далеко в степи.

«30 сентября 1974 г. Ну вот я и один. Даже не верится. Перед Юрой неудобно, ну да ладно, ему то что. Уже забыл, наверное. Но Славик каков! Понятно, единственный живой человек. Как это пишут дневники? Стыдно и смешно. Мастер, правда, говорил: „писатель обязан вести дневник“. Ну веду. Тьфу. Как можно написать слово тьфу! Идиотизм. Я — Август? холодеет кровь… Будешь ерничать — порву! Эта инфантильная бодяга с необитаемым островом под боком у пограничников… Я не инфантильный, я бедный, как ребенок. Дети все бедные. Они зависят, я тоже завишу — и от людей, и от обстоятельств. Деньги не зависят от личных качеств, они на роду написаны. Нищета — тоже другое дело, как все крайнее. У нищих другая психология. И мораль другая. Они не экономят, им все должны. Нищие могут быть юродивыми, могут — царями. Или и то и другое вместе. Ван-Гог — типичный нищий. Я — нормальный мужик, только у меня нет имущества. Я как в той русской сказке — подкармливаю птицу, меня несущую, отрезая мало-помалу от собственной задницы.

Темнеет, сейчас зажгу свечу. У Славика их запас. Завтра с утра — посмотреть, пересчитать запасы. Наверное, кот наплакал. А ты чего хотел, Робинзон хренов… Хорошо — вода есть, цистерну под землей наполнили в августе. Господи, опять этот Август. Август украл у Клары кораллы. Только, пожалуйста, не двинься мозгами. Интересно, смогу ли я писать стихи. А вообще в этом что-то есть. В дневнике то

есть. Когда я пытался писать дневник? На первом курсе училища. Представляю себе. Значит так. Завтра посмотреть, чем располагаю — раз. Два — наладить рыбалку. Три — придумать, как все это хранить. Ну тебя к черту, бухгалтер. Может, Карл был бы бухгалтером? Они же, раки, либо рыбаки и поэты, либо счетоводы какие-нибудь. Все. Бумагу видеть не могу. Пройтись и спать. Что-то небо затягивает.

1 октября. С утра накрапывало, но тепло. Градусов восемнадцать. Хотел было заняться реестром, но — сломало. Взял самолов и пошел на пирс (баржа затопленная). Выловил сачком десятка два мелких рачков. Решил: хватит. Какое „хватит“ — клева не было, почти всех и съел сырыми (не потому, что одичал, а всегда любил сырые рачки). Дернуло пару раз, поймал трех мелких бычков, выпустил. Нет, во-первых, это не наживка для серьезного бычка, а во-вторых, уходит рыба подальше, осень как-никак. Закидушки — еще может быть. И не на рачка, а на мясо. Есть же мясо. Надо побыстрее съесть — хоть и в погребе, а испортится. Погреб — это условно, яма метровой глубины.

Пересмотрел запасы. Писать об этом не хочется. Есть еда какая никакая, инструменты есть. Залез в окошко к Шевлякову нашел спининг — интересно, что он собирался им ловить. И, вот это да, — бутылку коньяка. И еще нашел метровую стальную линейку. Я думаю, если середину линейки обложить деревяшками с двух сторон, бутербродом, для жесткости, и оставить концы сантиметров по тридцать, будет классный лук. Тетиву можно сделать из лески 0,6. А чтобы она не растягивалась, подвесить ее на несколько дней с грузом. Вытянется и все. Стрел полно — вон сколько камыша. Подумать о наконечниках. Главное — нужен плот. Так называемое плавсредство. Если не рыбалка, что здесь делать…

Чисто и тихо от мерного гула, Полынь, шевелясь, горчит, Градом побило, ветром сдуло, Палка в песке торчит. Голубая его подоплека. Шито белыми нитками мрачное это блаженство. Пропадет, пропадет человек, укусивший свой локоть Ядовито познанъе его, пустяково его совершенство.

2 октября. Первая крупная неприятность. Полчаса тому назад. Хорошо, я оказался в хате. Хорошо, — посмотрел в окно. Прямо на меня в ста метрах от берега шла шестивесельная корабельная шлюпка. Трое матросов, на корме — усатый мичман. Я выскользнул, отбежал за развалины. Если наткнутся, — прикинусь спящим. Нажрался, скажу, и проспал землечерпалку. Вообще, хорошего мало. Хоть и поили меня водкой на заставе, но амбиций у них должно быть навалом. А тут — бродяга в погранзоне. Гостем на сорок дней не оставят, это уж точно. А оставят — еще хуже. Значит, вызовут вертолет, повезут куда-нибудь, промурыжат с проверками несколько дней и вышлют в Москву.

Пограничники пошли к навесу, где была врыта бочка с бензином.

— Кати осторожно, — командовал мичман.

— Побросали все, — раздался голос у моей хатки. — Ты смотри, сигареты!

— Полож, Сидоренко, — сказал мичман, — кончай мародерничать. Вернутся, — будем иметь бледный вид и розовые щечки.

— Чудные какие, — продолжал Сидоренко, — „Ява“ называются.

— А, — догадался мичман, — это того еврейчика из Москвы. Ну, он не вернется. А и вернется… Ладно, дней через пять не приедут, хорошо тут прошмонаем.