Поздно. Темно. Далеко
Шрифт:
— Михайлова, — подсказал Винограев.
— Да, она тут читала стихи, про Анри Руссо: «Анри Руссо живет в своем лесу». А я ей говорю, подумаешь! И тут же выдала:
«Анри Руссо живет в своем лесу, На завтрак ловит рыбу путассу, А по ночам ворует колбасу… Анри Руссо в своем лесу живет, И чешет свой задумчивый живот»Обиделась.
— Хватит, —
— Как там Танюша? — спросила Лена. — Завидую я вам. Сейчас, говорят, грибы пошли. Колосовики. Мы с Вовкой на днях поехали в Шишкин лес, это за Коммунаркой, а у меня живот как заболит. От арабского бальзама. Знаешь, «Абу-симбел»?
— Жидомор, — кивнул Юрочка.
— Да уж точно. Промаялась весь день, а толку… Грибов нет.
— Как нет, — возразил Володя, — пока ты там маялась, я, знаешь, сколько видел. Подберезовики в основном, белые попадались.
— То-то ты с пустой корзиной пришел.
— Да что я, сволочь? — пожал плечами Володя.
Карл почти не пил, шампанское тем более, — напиток малознакомый и коварный. Юрочка освоился, читал стихи, Володя хватал его под ключик и целовал в губы, подбирался и к Карлу, но тот, трезвый, был на стрёме и уворачивался.
— Разбирайте подарки, — скомандовал Репченко.
— Охолони, Володя, — сказал Карл.
— Говна-пирога, — взревел тот и выбросил в окно соусник из сервиза «Мадонна».
— Восьмой этаж, ты что, с ума сошел, — закричала Лена и глянула вниз.
Слава Богу, под окном никого не оказалось.
— Бросай, да с оглядкой, — поучительно наставляла Лена.
— Ладно, — проворчал Репченко и, усевшись на подоконник, одну за другой стал сбрасывать позолоченные ложечки, заботясь о кучности.
— Вовка, а танк слабо сбросить? — спросил Карл, отвлекая.
— Я тебе сброшу, — отвлекся Володя, — это самая лучшая вещь на свете. — Карлуха, я знаю, что тебе подарить.
Квадратная, тяжелого хрусталя чернильница с бронзовой крышкой и вправду была хороша.
— О, это я с удовольствием, — обрадовался Карл, — может, напишу из нее чего.
Володя надел макинтош серого габардина, поставил пластинку с маршами и стал танцевать фокстрот.
— В плечах трещит, — огорчился он, — а ну, Карла, померь.
Карла примерил — подуло пятидесятыми годами, да так остро, что пришлось выпить шампанского.
— Прямо на тебя, — обрадовалась Лена, — как влитой.
— А Юрке мы подберем пальто, — копошился Володя, — вот вполне приличное.
Пальто было шикарное, ратиновое, двубортное, с серым каракулевым воротником.
Винограев пребывал в пузырьках шампанского, как в аквариуме. Мозг его дремал развалясь, а чувства, отважные и молодые, разбежались, как лейтенанты по окрестным деревням.
— Юрочка, ну-ка надень. Отлично, так и пойдешь.
Винограев взял со стола початую бутылку и пошел к выходу. Толстая бутылка в карман не влазила, шампанское выплескивалось на
— Что за жлобство, — возмутился Репченко, — он всегда такой?
— Бывает, — переживал Карл, — не ел, наверное, ничего.
— Ленка, дай сумочку, вон ту, нейлоновую, — Володя положил в сумку непочатую бутылку, — а эту отдай.
— Ой, извините, — обаятельно улыбнулся Юрочка зеркалу.
— Пойду я с ним, — сказал Карл, — вечером принеси трудовую. Юрочка, да сними ты пальто, лето на дворе!
На улице Винограев твердым широким, с отмашкой, шагом, направился восвояси. Голубая нейлоновая сумка болталась в его руке, над седым каракулем торчали обнаженные, летние ушки.
«Догнать надо», — понимал Карл, но Юрочка уверенно удалялся, не оглядываясь. Дойти-то он дойдет, если менты не остановят, а дома…
«Как догнать, Карл Борисыч, у тебя дыхалки не хватает, вещать только можешь, благо бесплатно…»
Карл побрел к своему подъезду. Ефима Яковлевича уже не было. Карл понервничал полчаса и позвонил.
— Пришел, — сказала Эмма, — спасибо.
Легкого, парящего Юрочку занесло как-то на Северный Кавказ, горные вершины начисто лишили его остатков лермонтовского демонизма, он подружился с живыми людьми — художниками и пастухами, и в результате вывез оттуда кабардинскую княжну Эмму, ошеломленную, долго не приходившую в себя.
Эмма передвигалась по широкой Москве прямо, стараясь никоим образом не выплеснуть из кувшина ни капли чистого восхищения, перемешанного с ужасом.
Но это было трудно — Москва толкалась, со временем и Юрочка стал делать неосторожные движения — то налегал, то отталкивал. Стиснув губы, Эмма сопротивлялась, Юрочка сердился, жаловался на непонимание, но беда была в том, что Эмма, наоборот, понимала его все больше и больше.
В одном они сходились — ребенок должен быть ухожен и воспитан. Для Эммы это было естественно, Винограев видел в этом доказательство своей состоятельности.
Так или иначе, Ирочка росла упитанной и молчаливой. Она могла часами сидеть одна, рисуя, а то и просто так.
Поначалу во всех Юрочкиных подвигах Эмма обвиняла Карла, кого же еще, от кого же еще он приходил в таком состоянии, и едва ли не запрещала мужу с ним водиться, как с двоечником и хулиганом. Но постепенно, сближаясь с Татьяной, поняла, что все не так просто.
Карл не искал поводов выпить, пил с удовольствием, чаще всего со свиданьицем и за приятность.
— Если б я пил с горя, — говорил он, — я бы давно спился.
Чувствительная же Юрочкина душа горела по любому поводу, особенно, если беда — умер ли далекий старый приятель, поссорился ли с новым другом. Кроме того, существовали превратности погоды, усталость, простуда, неприятности на работе. В последнее время прибавилось Эммино непонимание.
Москва поигрывала с Эммой — то тесно обступала с каменным равнодушием, то протягивала ей какие-то непонятные руки.