Поздно. Темно. Далеко
Шрифт:
Незнакомые люди здороваются друг с другом, так примелькались, печальные попадаются и красивые арбатские старушки. Известная актриса вертит головой, и часто — бережет, наверное, лицо — отгоняет взгляды, чтоб не налипли.
В четыре часа — десятиминутный перерыв. Оно понятно — работа у них собачья. Так, посмотрим: четыре, одна ушла, подойдет — пять человек на пятьдесят минут. Есть шанс…
Без десяти пять счастливый Карл вышел на Арбат — очередная заноза вынута, послезавтра можно ехать в деревню. И Таня обрадуется —
Все-таки я барствую, — думал Карл, — свободен, два, а то и три объекта в год — сколько это выходит в месяц? Тяжелая, правда, работа — в сорок три года скакать по лесам с ведрами раствора, с ящиками смальты. Но вот, и недели не прошло, а уж забыл — и гирлянды лампочек на лесах, то слепят, то темно, и подгибающиеся ноги в девять вечера, а еще убирать весь этот мусор, и ехидный голосок жаворонка Вовки Шорина в семь часов утра:
— Карл Борисыч! Извольте кашку кушать.
Ему хорошо, он в десять, пол-одиннадцатого спит, как младенец, а ты только разгуливаешься. Хорошо хоть ребята свои, и Вовка, и Илюха, а то такие в комбинате волчары, не дай Бог.
С появлением Илюхи и вовсе все изменилось. Молодой, шустрый, поначалу слегка пижонивший, он начисто изменил весь характер этих поездок.
— Мужики, вы что, с ума сошли? Почему вы картинки не пишете?
Шорин, монументалист с двадцатилетним стажем, окончивший Строгановку, махнул рукой:
— Эх, Илюха, баловство это. Семью кормить надо!
— Ты прямо сейчас, вечером, собрался кормить семью?
— Вечером надо спать, — сказал Вовка и накрыл голову одеялом, выставив, однако, ухо.
— Ну а ты, Борисыч, сдурел?
— Я, в некотором роде, стихотворец, — изобразил надменность Карл.
— Что-то ты не больно творишь после работы. В общем так, старый, — я заказываю завтра подрамники в столярке, скажу — надо для мозаики.
— Скажи — кассеты для сухого набора, — прошелестел Шорин из-под одеяла.
Илюха писал бойко, широко, в стиле Суриковского института, требовал критики:
— Я же пацан, так что, деды, давайте!
— Ладно, — прищуривался Шорин, — только ты не обижайся…
Карл после многолетнего перерыва долго не решался.
— У меня и красок-то нет, — отговаривался он.
— Да вот же краски, вот! — горячился Илюха. — Купим еще.
И Карл сломался — стал вспоминать какие-то блики, какие-то перистые акации, серое море, белый пароход… Через неделю дрогнул Шорин:
— Ну, и какой холст вы мне выделили?
По этому поводу напились, хоть и будний был день. Карл строго следил за протоколом: первая — со свиданьицем, вторая — простокваша (просто квасить), третья — здоровье дам, четвертая — за святое искусство. Дальше — по вдохновению.
У Вовки и Илюхи было общее редкое качество — они в разговоре применяли первые попавшиеся
— За здоровых дам! — и еще сердился, когда смеялись. Или на стенке, где поется, как в бане, напевал:
— Мы дети Гагарина…
Из этой поездки Карл привез четыре работы.
Надо бы красок купить, но как дойдет до дела — жаба душит. Завтра же куплю рублей на тридцать. И фабричного картона. Вернусь из Чупеева — стихи ночью, картинки — днем. Дилетантствовать так дилетантствовать. В конце концов, Леонардо — чем не дилетант!
Шестой час, побродить немного и позвонить Алеше, должен скоро прийти с работы.
Алеша жил на Арбате, в Серебряном переулке, не виделись уже больше месяца. Но если покупать краски, сколько тогда можно пропить? С аванса — рублей двадцать-тридцать… Отложить сейчас, про остальные — забыть. Хорошо бы домой добраться. Завтра надо раскидать — что куда. Кооператив и коммунальные услуги — за три месяца. Репченкам — червонец. Продуктов в Чупеево — на полтинник. Больше все равно на себе не утащишь. Ладно, потом.
Карл вспомнил, как лет пять назад, когда он еще служил в ПТБ автомобильного транспорта и получал, за вычетом алиментов, девяносто, и Кате был год, и Таня сидела с ней дома, субботним мартовским утром свет стал немил, казалось, бесповоротно, Таня предложила:
— Поезжай-ка ты в Третьяковскую галерею, посмотри своего Ге, Николая Николаевича. Может, полегчает.
Карл с сомнением смотрел на снег в окне и, наконец, решился, оттого, скорее, что нельзя было не принять такого царственного Таниного предложения.
Меньше пятерки в доме не оказалось, больше — тоже, впереди было темно, и Карл осторожно, двумя пальцами, взял деньги, намереваясь потратить мелочь на билет и на дорогу.
Выход Карла был так торжественен, что Татьяна не стала его просить купить на обратном пути молока и хлеба. В сыром троллейбусе Карл поклялся в следующий раз отпустить Таню.
Поначалу галерея была холодна, Карл рассеянно перелистывал залы, как альбом с репродукциями, но уже в зале Иванова он посвежел, оживился, прежнее зрение вернулось к нему.
Возле Николая Ге Карл решил не торопиться, причесался, полез в карман за платочком, в другом кармане нащупал мелочь и обомлел: кроме мелочи никаких четырех рублей, никакой сдачи не было. Спокойно, надо проверить все карманы. Так, вот платочек, оботрись, теперь в этот… Номерок от гардероба. В пальто не мог оставить? Да нет, там перчатки и дырки. Вспомнить, как покупал билет. Карл вспомнил — никакой сдачи в воспоминании не было, ни рублей, ни трешки. Просто взял мелочь и пошел.
«Что есть истина?» — вопрошал Понтий Пилат, и затененный человек силился и не мог ответить, или не хотел.