Поздняя осень в Венеции

Рильке Райнер Мария

Невеста

Любимый! Окликни меня, я одна, я давно у окна, ты меня пожалей. Средь платановых старых аллей вечер давно погас, и пусто сейчас. А если не хочешь ты в дом со мной, на ночь со мной вселиться, придется мне броситься в сумрак ночной, в сад, чтобы с темной голубизной мне слиться…

Тишина

Слышишь, любимая? Поднял я руки… Шорох среди тишины. Жест одинокий… Но если не звуки, шорохи разве тебе не слышны? Слышишь, любимая? Вместо зова шорох ресниц, затаивших свет. Слышишь, любимая? Поднял я снова веки, но тебя нет. Движений моих отпечатки в шелковой тишине зримы; неповторимы

тревог моих складки на занавеси, уходящей вдаль. Звезды вдыхаю, вбираю в себя. Запахи пью, как вина, вижу я близ притина ангельские запястья; и ты едина со мною, мыслю тебя, но где же ты…

Музыка

Что ты играешь, мальчик? Песнь одна, что бы сады, повеяв, ни внушали. Что ты играешь, мальчик? Не душа ли твоя в стволах сиринги пленена? Зовешь ее, томящуюся в звуке, как в одиночной камере тоски; пусть жизнь сильна, сильнее песня в муке, и слезы упоительно близки. Верни в молчанье душу, чтобы просто ютиться ей в текучести безбрежной, где снова роскошь радостную роста не укротить игрой твоею нежной. Она померкла, но еще цела. Что ты наделал, юный расточитель? Подрезал песней у нее крыла, чтоб залететь на зов мой не могла ко мне в мою веселую обитель.

Ангелы

Их души – свет неокаймленный, устали певчие уста; сон – грех для них преодоленный, тем соблазнительней мечта. Почти похожи на сигналы, они молчат средь Божьих рощ, включенные, как интервалы, в Его мелодию и мощь. Но крылья их за облаками, где с ними ветер-лития, пока ваятель Бог веками необозримыми руками листает Книгу Бытия.

Ангел-хранитель

Ты простираешь крылья исполина свои, ты птица. Я тебя позвал немыми жестами, когда пучина — твое прозванье, в темноте провал. Ты тень твою в ночи мне даровал, сна моего защита и причина; ты свет во мне, – я рамка, ты – картина, — дополненный сиянием Начал. Как бы тебя назвать мне, ты – вершина! Губ стынущих моих ты не отринь; вся жизнь моя – убогая руина — для красоты твоей, аминь. Меня ты вырвал из угрюмой славы сна моего, в котором глушь могил; ты в страшных сновидениях сквозил, избавив сердце от ночной потравы, и ты меня, как стяг своей державы, на высочайшей башне водрузил. И если для тебя людские нравы — мелодии, меня ты погрузил в них, в чудеса: и в розы, и в дубравы, где пламенем своим ты мне грозил. Его ты разве не отобразил в седьмой, последний день с первичным светом, который на крылах по всем приметам и у тебя… Велишь спросить об этом?

Мученицы

Вот мученица, чью девичью жизнь пресек топор, ей шею ожерельем одарив, изысканным, чей заалел извив, как первый в жизни праздничный убор, но украшеньем этим не горда, она улыбку спрячет со стыда. Спит старшая, а младшая сестрица, принявшая безропотно судьбу, и камень, и пробоину во лбу, старается обнять ее за шею, «Покрепче», – говорит во сне девица; меньшая молча к старшей льнет на грудь, чтобы в ее рубашку лоб уткнуть (лоб мечен камнем, он, разящий, с нею), рубашка же, как парус, на ветру, дыхание сестры хранит сестру. Так длится час, им вечностью светя, и обе святы: дева и дитя. Шелк белый душ запутан общим свойством; пока еще дрожат в безвестном сне, уже томимы тайным беспокойством, робеют перед будущим геройством, которое грозит им в тишине. Представь себе: они с постели встали, от сновиденья лица как в тумане, но поутру соседи-горожане на них оглядывались бы едва ли; ни ставен стук распахнутых оконных не настораживал бы ни на миг, ни шепот кумушек неугомонных, ни даже в подворотнях детский крик; не думали ни о каких поблажках, издалека заслышав некий зов; и как на праздник шли в своих рубашках, еще без

мученических венцов.

Святая

Народ страдал от жажды, лишь девица не знала жажды, но явиться мог ей одной спасительный родник; а все еще лоза не шевельнулась, недвижная среди недвижных скал, и дева вспомнила, как содрогнулась вчера, когда с больным переглянулась ребенком: он от жажды умирал. И не могла лоза не наклониться; как зверь, который шел на водопой, почуяла, где тайная криница: и в жилах кровь и под ее стопой.

Детство

Страх длительный, мучительнейший срок, когда я средь предметов затхлых в школе был одинок – о время странной боли, — но и потом на улице, на воле, там, где фонтаны тяжесть побороли, в саду, где брезжит мир больших дорог, я в платьице, как девочка, – предлог для зависти к другим в случайной роли; о как я, привыкая к странной боли, был одинок! Ловя вдали обрывки мнимой сути, я всматривался в толчею распутий, в мужчин и в женщин, в женщин и в мужчин, среди детей, среди собак один, среди домов и повседневной мути, тревога, бредни с приступами жути, о глубь глубин! Мяч, обруч… Игры в замкнутом движенье, в саду, где блеклый лист вот-вот вспорхнет; гоняться друг за другом в окруженье угрюмых взрослых; кто со мной шагнет вглубь вечера и, вызвав напряженье всех чувств моих, домой меня вернет? О ускользающее постиженье, о страх, о гнет! А серый пруд, где парус шхуны мнимой сопутствовал игрушечной страде, но настоящим парусом гонимо воспоминанье при чужой звезде, а маленькое все еще хранимо лицо, быть может, в сумрачной воде; со всею жизнью, детство, ты сравнимо, но где ты, где?

Из детства

Тьма в тихий дом вошла благополучно, где притаился мальчик, и, как сон, мать в комнату вошла почти беззвучно, в буфете лишь раздался тихий звон. А полумрак вошедших выдает. Поцеловала мальчика, спросив: «Ты здесь?» Рояль открытый был красив в присутствии неотразимых нот, среди которых для ребенка сеть, чтобы ему тем пристальней смотреть, как среди материнских пальцев палец брести в метель готов, с кольцом скиталец, по белым клавишам и впредь.

Мальчик

Хотел таким же быть я, как и те, на диких лошадях под небесами, где с веющими схожи волосами их факелы на бешеном ветру. И у руля стоял бы я на лодке, во мраке ночи водружен, как стяг, один из десяти лихих вояк, и шлем на мне сверкал бы золотой, как и на них, враждуя с темнотой, и тот же шлем, когда бы рассвело, казался бы прозрачным, как стекло. — А кто-то дует близ меня в трубу, сгустив блестящий воздух, как настой, а мы объяты черной пустотой, изведав сновидение-судьбу. Коленопреклоненные дома, неотвратимый страх ночной погони; пространство ускользает, всюду тьма, и с шумом ливня мчатся наши кони.

Первое причастие

(Париж в мае 1903)

Причастницы проходят мимо в белом, а в зелени садов сквозит весна, и детство представляется пределом вчерашним: завтра новизна. Когда настанет в жизни перемена? Врасплох застигнет новый час, но пусть проходит праздник, с ним одновременна тихонько наступающая грусть. Чтобы одеться в белое, вставали, и делалось на улице светлей, и церкви их шелками овевали, и свечи наподобие аллей вытягивались и торжествовали в глазах девичьих ярче и теплей. Стихало все, и раздавался хор: не купол, нет, сияющий простор, прозрачный дождь из облаков-соцветий, а под дождем белеющие дети. И, нежной белизной одарены, светились платья в колыханьи складок, стихия звезд и птиц, живых загадок: наследье баснословной старины. День был зеленый, синий, голубой: он веял также красным временами, пруд удалялся мелкими волнами, а ветер пел о том, как меж собой общаются за городом цветы. Увенчанные вещи благодарны сиянью, чей целителен размах, и были в зачарованных домах открывшиеся окна лучезарны.