Поздняя осень в Венеции

Рильке Райнер Мария

* * *

Мы, грезя, стали скрипачами, выглядывающими в двери, как будто нам грозят потери, когда подслушает сосед, и нашим струнам богомольным звучать со звоном колокольным, и, как дубрава за фонтаном, футляр скрипичный темным станом вибрирует, звуча в ответ; но голоса так хороши, когда за струнным разговором молчанье со своим укором, шум крови в сумерках души, и время бы свелось к раздорам, когда за нашим кругозором ничто не крылось бы в тиши. Терпенье: часовая стрелка для нас очерчивает круг; в молчаньи шепот наш – безделка, мы перед рощей только луг, где мы весь день в жужжаньи ропщем, но голоса – еще не хор, нас к сумрачным священным рощам готовящие до сих пор.

Цари

Круг стихотворений (1899 и 1906)

I. «Когда рвались отроги гор к равнинам…»

Когда рвались отроги гор к равнинам и никло древо древнее к былинам там, где поток, не чаявший жилья, над немощным свершили исполином два старца чудо именем единым, и на ноги встал Муромец Илья. Отец его старел в трудах упорных, и пробужден был сын молитвой вдруг; камней и трав не оставляя сорных, за борозду борясь, ворочал плуг; смеясь, валил деревья вековые размахом нескончаемых трудов, и корни выползли на свет впервые из мрака, словно змеи гробовые, и

свет был их вобрать готов. Омытая росою предрассветной, уже кобыла ржала на селе, сильна породой, всаднику заметной, который не тяжел был ей в седле; давали оба бой угрозе тщетной, таившейся в неумолимом зле. Прорвав тысячелетья, как запруду, все скачут, скачут… Где векам предел? (А сколько тысяч лет он просидел?) Действительность – всего лишь чуткость к чуду. Тысячелетья в мире слишком юны, мир измерений слишком тих… Идет лишь тот, кто просидел кануны в глубоких сумерках своих.

II. «Когда громадных птиц таили дали…»

Когда громадных птиц таили дали и лютый змей в урочище своем жег, огнедышащий, людей живьем, тогда мужи и юноши гадали, как устоять им перед Соловьем; во тьме ветвистой тысячеголовый, на девяти дубах он голосист, застать врасплох проезжего готовый, и сотрясает ветхие основы, накликав ночь, его разбойный свист. Вокруг весна, и ночь, и наважденье, заманчивая, пагубная страсть; враг отовсюду, но не нападенье, одна неотвратимая напасть, не зная ни властей, ни властелинов, вдруг насылает звучную волну; бушует нечто, мороком нахлынув, и человек идет, как чёлн, ко дну. Лишь самые могучие в дремучем лесу не стерты были сверхмогучим, чье горло – кратер в сумрачной тени; сумели выстоять они одни, и, у апрелей переняв науки, к трудам смиренно приложили руки, и, страх преодолев, шагнули в дни, когда воздвиг неутомимый зодчий и оградил оплотом город отчий, чьи стены были знаменьями славы, и звери выходили из дубравы, людского избегая околотка; и пусть в крови у некоторых глотка, из логова шли, приминая травы, как будто привлеченные находкой, чтоб лечь к ногам святого старца кротко.

III. «Питают слуги с разных сторон…»

Питают слуги с разных сторон разные слухи, целую стаю, и все это он, один только он. Его клевреты бросаются вон. Сменялись жены в его покоях, и вновь служанки шушукались рядом, что каждый глоток угрожает ядом, отрава таится в разных настоях. В стенах тайники. Под кровом тревога. Убийца, кажется, у порога. С виду монах, а сам супостат. Одна оборона – взгляд наугад туда, сюда; шаги за шагами по лестницам; он окружен врагами, одна защита – железо жезла, одна власяница – лишь бы спасла от каменных плит, от смертельной стужи, пронзающей душу своими когтями; одна погибель – кого позвать? Одна тоска, страх перед вестями; одна угроза: смута снаружи, преследующая среди подкупных придворных, среди, быть может, преступных лиц и втайне опасных рук; за полу хватал кого-нибудь вдруг, в ярости платье рвал на нем или себе самому наносил урон? Удар возможный или поклон? Он схватил или его схватили? Кто же это: другой или он?

IV. «Был час, когда величие державы…»

Был час, когда величие державы в зеркальном блеске длилось, как во льду, а бледный царь последним был в роду, былую завершая череду, и, голову клоня, стыдился славы. Он приникал к пурпурной спинке трона, ронял он руки, избегая стона, с высоким саном не в ладу. В доспехах белых и в мехах бояре, ему готовы поклониться в ноги, готовились к междоусобной сваре, опасливо тая свои тревоги, благоговеньем наводнив чертоги. И прежний царь им вспоминался снова, безумием карающего слова велевший разбивать о камни лбы; бывало, тот властитель их судьбы на троне больше места занимал, оставив блеклый бархат без пустот, и мир для тьмы его был мал; так от бояр скрывал властитель тот, как трон его был красен, ибо гнет одежд его весь в золоте был зрим. И можно было думать, что таким нарядом тяготился юный царь, хоть факелы кругом горели ради роскошества, где жемчуга, как встарь, у трона всюду спереди и сзади, и над вином светящиеся пряди, рубины же чернеют, словно гарь, и в мнимой глади — мысленный итог. И носит бледный царь свои уборы; на голове корона; нет опоры царю ни в ком, он слишком одинок, льстецов он слышит хрипнущие хоры; во сне же тем слышнее оговоры, и лязгает поблизости клинок.

V. «В томленьи чуждом царство неизменно…»

В томленьи чуждом царство неизменно, и бледный царь умрет не от меча, его наследье все еще священно, торжественное прошлое влача. Так доживал в Москве свой царский срок он, на белую Москву смотрел из окон, весна ли в переулках или сон, березовым трепещущая духом, и все-таки овладевает слухом наутро колокольный звон. Колокола, его святые предки, — династия, которая к татарам восходит постоянно под ударом в сказаньях, подтверждавших вещим даром, что чудеса по-прежнему нередки, и вдруг он понял, как в том веке старом из родовых воспрянули глубин его предвосхищавшие дотоле, тишайший из пресветлых на престоле, по собственной благочестивой воле бездействующий властелин. А он благодарил их на помин их душ, чьи расточительны щедроты, и жаждой жалобною жил, в ней находя источник тайных сил, а жизнь свои вершила обороты, и в них таился он один. Себя в них узнавал он что ни час, как серебро в загадочных узорах, во всех деяниях и приговорах, но и в указах, и в глухих укорах все так же красный пламень власти гас.

VI. «В серебряные смотрятся пластины…»

В серебряные смотрятся пластины сапфиры, словно женские зеницы; ветвящиеся в золоте зарницы — не свадьба ли зверей, чьи гибки спины; в мерцаньи смутном жемчуга едины при созерцаньи дикой вереницы, где исчезают лица, словно птицы. Вот риза, вот венец, а вот страна; как на ветру зерно, она видна; вся, как река в долине, просияла; так блещет обрамленная стена. На солнце три сияющих овала; и материнский лик, и, как миндаль, пречистые персты; пространства мало, и серебро – кайма, в которой даль, а сумрак этих рук явил едва, Кто царствует и на святой иконе, и в монастырской келье, как на троне, Тот Сын, целебный ток на горном склоне и на неведомом доныне лоне небес, чья вечна синева. Ее рукам не до потерь, и лик Ее открыт, как будто дверь в тень сумерек, чьи отсветы – намеки, когда в улыбке милостивой щеки, пока блуждает свет среди утрат. Царь чувствует закат, и царь поник. Он шепчет: как Твои понять уроки? Страшимся, страждем, ищем, где истоки; Твой любящий влечет нас вечно Лик, но почему черты Твои далёки? Лишь для святых Ты радостный родник. И

царь в тяжелой мантии своей всех подданных недвижней и слабей; душевного спасения не чает, хотя блаженство ближе средь скорбей. А бледный царь, чьим волосам больным тяжел венец, жил помыслом иным, лицом, что незаметно остальным, подобен Лику в золотом овале и, облачен сиянием родным, не смел признать: Она его встречает. Два облаченья восторжествовали так в тронном зале златом неземным.

Певец поет перед сыном государя

Памяти Паулы Беккер-Модерзон

Дитя! Когда смеркается вокруг, твой обиход – лишь песнь былого блага, когда в крови певца таится сага, а голос – мост, где слышен отзвук шага, и струны – продолженье чутких рук. Поведает о том, что вне времен, о возникающем из паутины и образующем свои картины, в небывшем жизнь, в несбыточном глубины, и петь он будет, ими умудрен. Ты отпрыск рода знатного, в котором, за жизнь твою страшась издалека, мужи и жены молчаливым хором с портретов смотрят, как, смущен простором, ты в белом зале взор встречаешь взором и светится твоя рука. А жемчуг с бирюзой тем драгоценней, завещанные женами, чей взгляд с картин или с лугов из царства теней, и жемчуг с бирюзой тем драгоценней, и кольца жен с девизами священней; их запах, шелестя, шелка таят. От них ты геммы получил в наследство, чей блеск из окон предвещает взлеты, у книг же, что твое листало детство, в шелках их подвенечных переплеты, но письмена – всего лишь только средство, и с позолотой и без позолоты в них твое имя и его оплоты. Все, кажется, уже произошло. Как будто не придешь ты никогда, спешили в кубках омочить уста; пусть им сулила радости мечта, во всех скорбях им было тяжело, и неспроста заложник ты стыда. О бледное дитя! Ты жизнь при этом. Пришел к тебе певец и подал весть. Ты больше леса, грезящего летом, и солнечным ты преисполнен светом; и серых дней напрасна месть, и жизнь твоя с твоим большим секретом: отягощенный предками, ты есть. Былые времена легки, как вздохи; жизнь среди них тебе не надоест; к чудесному готовят их сполохи, когда картины с ними – не подвохи; в едином знаке разные эпохи, и поднимает их твой четкий жест. А смысл всего, что было до сих пор, в том, чтобы тяжесть прошлого легчала, и образовывалось бы начало в нас тем же чудом: время и простор. А женщины, как из слоновой кости с подсветкою из роз, чьи краски зыбки, как дальние монаршие улыбки, так улыбались каменные гости, когда сироты гнулись, точно трости, и мальчики звучали, словно скрипки, готовы к смерти ради пышных кос; на службе у Мадонны девы гибки, хоть рушится мир под откос, и ноты подбирал не без ошибки неведомый лютнист в пылу своем; пронзен был теплый бархат острием. Судьба предпосылала веру счастью, прощались, плача, вечером к ненастью; над шлемами, земле грозя напастью, качалась битва кораблем. И поднимались города волнами, сходя на нет в падении тяжелом, и с хищной птичьей силой временами грозили копья городам и селам, а для детей уподоблялись школам сады, где украшались игры снами, и для тебя насущной станет притчей быт, бытие, событие, обычай, чтоб мощно ты произрастал, пока так прививаются к тебе века, чтоб разрастался целый сад обличий. О бледное дитя! Певец богат твоей судьбой: таится песня в ней. Переливаясь множеством огней, так праздничный в пруду сияет сад. Звезду и лес таит в себе поэт, к вещам предрасположенный другим, весь мир, который может быть воспет лишь с трогательным образом твоим.

Мужи из дома Колонна

Мужи чужие, как ваш облик тих, изваянный. В седле под небесами сидите вы, любившие простор; великолепными верными псами лежат ваши руки до сих пор. Ваше виденье – мир напряженный, где образов совершенных не счесть: оружье, хоругви, плоды и жены, источник, доверием завороженный: все это есть, и все это весть. А что до ваших ранних лет, когда еще вы не воевали, пурпура папского не надевали, и на охоте маху давали, и перед женщинами пасовали, и по-мальчишески тосковали. Неужто навеки простыл их след? И вы забыли, что было встарь? Была Мария, и был алтарь, где новорожденный Небесный Царь в боковом корабле; а на земле усик цветочный мыслью точной вас уловил, фонтаны явил, а водомет — в саду целый мир. Окно до самого пола, как дверь, парк тропинок, лугов зеленых, близких таких и таких отдаленных, светлых, но прячущихся осторожно, шум вод, как шум ливней возобновленных, как будто утро уже невозможно после подобных ночей продленных, слишком звездных издалека. Отроки, крепла ваша рука теплая (незаметно для вас) и ширилось ваше виденье с тех пор.

Второй книги вторая часть

Отрывки из потерянных дней

Как птица приучается к ходьбе, в паденьях тяжелея беспричинных, и как земля, в когтях читая длинных преданье о больших вещах старинных, листает книгу о самой себе, листы почти что в листья превратив, в растения, коснувшиеся нив; лишь в сторону ползут, их вверх не тянет, и в борозду безжизненно поник, уже бутон; он увядает, вянет, как хворое дитя, как блекнет лик в гробу, где не поднимешь рук веселых, а в полных кубках, звонких и тяжелых, одни лишь отраженья на пиру; как на вечернем слышится ветру зов жалобный при колокольном звоне, цветы так засыхают на балконе; как самоцветы выцвели на фоне волос, опровергающих игру; как рано поутру в апреле смотрят из палат больные на благодатные лучи дневные, как будто это к ним идут родные и возвращают улицам весну, простор, великолепье, тишину, и дружно улыбаются дома, которые страшила ночью тьма, гроза, небесный рвущая покров, гроза, гонительница талых льдов, гроза, властительница городов, которой нехотя, послушно спадает бремя с плеч, чтобы извне великий гнев навлечь, который, двинувшись извне, готов и днем больных душить, которым душно, чья вера в блеске утреннем виднее… …Как ночи в блекнущей листве длиннее, и там, где схожа темнота с недугом, поплакать негде любящим друг с другом, когда любовь прибежища не чает, как дева по камням идет нагая, как бродит пьяный, средь берез блуждая, как слово ничего не означает, но все-таки дорогу ищет к слуху, чтоб, в мозг закравшись, учинить разруху, скачками приводя в движенье члены; как старики, сердясь на перемены, свой род готовы при смерти проклясть, ввергая внуков горестям во власть; как трепетные розы из теплицы, голубизны обманчивой жилицы, на холоде, где замерзают птицы, и снег во тьме – смертельная напасть, и как земле вращаться тяжело от мертвецов, хоть всех они покорней, и руки убиенному свело, средь вечной тьмы вцепившиеся в корни; и как цветок, приземистый, но стройный, в себя вобравший свежесть летних рос, убит на ветреном лугу грозою, но корнем, привлеченным бирюзою, в серьгу красавицы покойной врос, так длились дни мои за часом час и образ мой творили без прикрас, который весь был иглами исколот, а я терпел уколы долгих ливней, игравших мной с годами беспрерывней, но в превращеньях все еще я молод.