Поздняя осень в Венеции

Рильке Райнер Мария

Вечеря

В смятении почуяв принадлежность свою к Нему, как Он им предсказал, они признать боялись неизбежность разлуки с Ним: от них Он ускользал, охвачен одиночеством Своим привычным, Сеятель трудолюбивый, перед Которым скорбные оливы, а также бегство тех, кем Он любим. Из-за стола, как будто нет оплотов других, свой хлеб насущный заработав, как стая птиц при выстреле со шкотов, на зов Его вспорхнув со всех сторон, тянулись руки, выводок дочерний, ища при этом выхода,

но Он их всюду ждал, светясь, как час вечерний.

Первой книги вторая часть

Начинания

Невероятным охвачены взлетом, порой впадают в странные позы, слабым подобные водометам, деянья брезгуют вечным гнетом; об этих веселых силах отчетом танцующие являются слезы.

Накликание сна

Упою тебя колыбельной нескончаемой, чтобы мне с жизнью твоей сопредельной и спросонья быть, и во сне; быть бы в доме мне одному, поскольку ночь холодна, и вслушиваться в тебя, и во тьму, и в мир, и в лес допоздна. Часы зовут, продолжая бег; дно времени там, где мрак; а снизу ходит чужой человек, чужих разбудив собак; так в тишине мой длится мотив; с тебя не спускаю глаз; ими ловлю тебя, отпустив, ночью в который раз.

Люди ночью

Ночью каждый из нас нелюдим; ночь меж тобой и соседом твоим, мрак непроглядный нем; и если в комнате свет зажечь в чаянье непредвиденных встреч, подумай все-таки, с кем. Страшно светом искажены, когда с лиц у них каплет свет, люди под гнетом ночной тишины, ты видишь в них подобье страны, где в массе различий нет. Стирает со лбов у них желтизна мысли, обрывки мглы; в глазах у них сумрачный блеск вина, руки у них тяжелы в беспомощном жесте, когда, тая груз привычных забот, каждый из них повторяет: «я», а думает: это тот.

Сосед

Скрипка чужая! Ты слышишься мне каждую ночь и в каждой стране из комнаты или из подворотни? Один играет? Или их сотни? Неужто без твоей опеки кого-нибудь в городе сквозь тьму на дно давно зазвали бы реки, а ты слышна лишь мне… Почему? И неужели не по ошибке случайный мой сосед по квартире петь велит постоянно скрипке: «Жизнь тяжелее всех тягот в мире!..»

Pont du Carrousel

Похож слепец, который на мосту, на камень межевой всегда на страже царств безымянных, вещь одна и та же, а звезды набирают высоту, вокруг него явив свои часы струением блуждающей красы. Седой, недвижный вестник отдаленья, небытия темнеющий оплот, он в преисподнюю означил вход для мелкотравчатого поколенья.

Одинокий

Как мореход на берегах земли, я все еще чужой туземцам вечным; мне счесть бы дни застольем бесконечным, а

для меня видения вдали. Мир моего касается лица, быть может, как луна, необжитой, а люди суетятся без конца, обжив слова своею суетой. Я взял с собой простые вещи в путь, вдруг показавшиеся стаей дикой; животные на родине великой, здесь от стыда не смеют и дохнуть.

Ашанти

(Jardin d'Acclimatation)

Не виденье дальнего пейзажа и не пляска смуглых женских тел, для которых платье – лишь поклажа. Не мотив, который долетел из глубин, где кровь и где напевы (кровь для них при этом не предел), и не смуглые певуньи-девы с блеском глаз, похожих на клинки, вверенные страже королевы, не уста, где смех, а не зевки, разве только самопостиженье, от которого мы далеки. Как меня пугает их движенье! В клетке зверь верней себе и зорче; ходит он, как будто ворожит, и, всемирной не подвержен порче, видит вещи, но не дорожит он чужим, и, как бы ни пытался пламень свой таить он в тишине, со своей великой зверь остался кровью только здесь наедине.

Последний

Мне дома родного не знать, как бы душа ни дрожала; прямо в мир меня мать рожала. Хожу я по миру, в мире стою; попробуй весь мир отбрось! Терплю мое счастье и боль мою, и то и другое врозь. Но не лишен я наследства: тремя ветвями мой род расцветал, семь замков – его судьба; но я со временем устал от моего герба. Весь мир приобрел я с детства, но дома нет у меня; с собой до последнего дня ношу я все мои средства. Лишь тени падений там, где тишина дна; основа моих владений — волна.

Боязнь

Над блеклой былью леса птичий плач, бессмысленный над блеклой былью леса, и все-таки прорвался птичий плач, надрыв с недугом неудач, и небеса над блеклой былью леса, и ширятся они, вписавшись в крик, а вся земля – беззвучная причуда; великий ветер словно из-под спуда, бледна, тиха, спешит минута вдаль, и, кажется, с ней вещи нераздельны, которые для всех смертельны, кто хочет ввысь оттуда.

Жалоба

Ни звука в ответ, простор беспросветный. Звезды моей нет, все поиски тщетны. Тысячи лет мертва звезда моя. Слышу слова в проплывшем челне, жуткие были; дома часы на стене пробили. Туда я вернусь? Из сердца вон я рванусь, чтобы молиться, пока небо длится. Но одна из всех звезд сохраниться должна, думаю, знаю, где эта одна звезда; и во мраке бел этот город, который цел в небе на самом конце луча…