Поздняя осень в Венеции

Рильке Райнер Мария

О фонтанах

Вдруг явственно фонтаны мне предстали; каждый был кущей в дебрях из стекла; скажу о них, как о слезах печали в больших мечтах тоски моей текущей и забывающей, что жизнь прошла. Но как забыть прикосновенье длинных небесных рук, в которых вещи целы, когда я видел вечер средь равнинных пространств и восхождение старинных садов, когда в печалях беспричинных девичьим песням грезятся пределы, где в сумеречной бледности мотив присутствует, себя осуществив, и отражается в прудах бестинных. Я помню, что подобен я фонтанам, и нечего мне в жизни больше ждать; во взлете и в паденьи беспрестанном в конечном счете все же

ниспадать. Я знаю: эти струи – ствол ветвистый; я знаю малый пламень голосистый и пруд седой, необозримо мглистый, в котором берег отразился кромкой, а небо на закате тенью ломкой сторонится обугленного леса, не свод, не полог, но и не завеса, имеющее вряд ли мир в виду… А как не вспомнить, что звезда звезду находит, мертвым камнем застывая в галактиках, где лишь сквозь слезы льду дано прозреть? Вдруг даль небес живая мы для других, загадка вековая их вечеров? Не нас ли воспевая, там славы достигают их поэты? Молитвенно, быть может, к нам воздеты оттуда руки? Но и для проклятья, соседи Бога среди бездн пустынных, не лишены мы тоже вероятья; что если к нам они взывают с плачем, как будто мы от них свой образ прячем, и если бы не свет от их божниц, не различали бы своих мы лиц.

Читающий

Читал я долго, и в теченьи дня дождь за окном не мог отвлечь меня. Я даже ветер слышать перестал, так я читал. И на листах я видел, как на лицах, раздумия, как будто тяжело им оттого, что жизнь мою влекло буксиром время в собственных границах, и в сумерках от времени светло, лишь вечер, вечер, вечер на страницах. Наружу не гляжу, но рвутся строки, чтобы словам соскальзывать, катиться и медлить перед тем, как распроститься, и знаю я тогда, что сад – частица пространств, где прояснились небеса и солнце обещает возвратиться. И летняя так наступает ночь, и человек встречает у обочин дорог другого, так сосредоточен, так пристален в общении, так точен, что сказанное можно превозмочь. От книги оторвусь, весь мир читая, который так велик и так знаком, что нет ему, как мне, конца и края, и это разве только первый том читаю я, себя в него вплетая. Мои к вещам приноровились взоры, в неизмеримом находя повторы, и тянется земля уже туда, где с небесами совпадут просторы, и дом последний – первая звезда.

Созерцающий

В деревьях вижу я на заре вихри, грозящие лесу и лугу, и стонут окна с перепугу, и вслушиваюсь я в округу, тоскуя по дальнему другу и по неведомой сестре. Обрушивается на местность вихрь, формы новые творя, и вековая неизвестность, просматривается окрестность, как вечный стих из Псалтыря. Над мелочами в постоянном бореньи верх берем подчас, а нам в смиреньи покаянном к вещам примкнуть бы в безымянном, и с ними вихрь возвысит нас. Овладеваем пустяками, и принижают нас они, а высящегося веками, попробуй вечного согни! В эпоху Ветхого Завета так ангел схватывал борца, чьи жилы струнам из металла уподоблял, чтоб трепетала в них музыка или примета вторгающегося в сердца. И если ангел одолел в единоборстве человека, нужна сраженному опека; взыскует он, покуда цел, руки, которой, поврежденный, в себя был вправлен и постиг: растешь, все глубже побежденный Тем, Кто все более велик.

Из ночного ненастья

Восемь листов с титульным

Титульный лист

Ночь, вихрь, клубящаяся мгла, чьи клочья уносятся прочь; ночь в складках времени залегла, ночи не превозмочь. И как небесных звезд ни

тревожь, ночь ширится, тучи клубя; мрак ее на меня не похож и не похож на тебя. Горящие лампы бросает в дрожь вопросом: наш свет – ложь? И существует одна только ночь тысячелетьями…

<1>. «В такие ночи в переулках мрачных…»

В такие ночи в переулках мрачных потомков повстречаешь ты невзрачных, к ним примыкая незаметно средь начинаний неудачных и заговаривая с ними тщетно, для них давно не существующий, ты не у дел уже истлел. Но, как мертвые, молчаливы грядущие, хоть они грядут, а будущего еще нет; время – море; под воду лица опускаются, а там утраты, но оттуда выныривают вскоре, не разглядев их, где рыбы в сборе и куда канут канаты.

<2>. «В такие ночи открывается тюрьма…»

В такие ночи открывается тюрьма, и закрадываются в сны охраны сны-смутьяны, шуты-шарлатаны из тех, кто исчез. Лес! К тебе убегают, где больше спится, пока темница все еще не отпускает. Лес!

<3>. «В такие ночи могут быть пожары…»

В такие ночи могут быть пожары в театрах, чьи чудовищные чары — угроза многоярусному залу, где собирались тысячи к началу и где уменьшен век мужчин и женщин, сверкающему обречен оскалу огня, предшествующего обвалу стропил и стен, когда, не дав дохнуть, проламывают грудой чью-то грудь, чтоб сердце раздавить кому-нибудь, и в пламени похож на зазывалу, смолкая, вопль…

<4>. «В такие ночи тьма к живым сурова…»

В такие ночи тьма к живым сурова, а в саркофагах начинают снова сердца владык умерших биться вдруг, и вся гробница сдвинуться готова, где в золоте внезапный слышен стук сквозь пелену камчатого покрова, и двигаться приходится собору; колоколам вцепиться в башни впору когтями птичьими, когда простору приверженные в чаяньи размаха вот-вот качнутся; двери дребезжат, как будто бы таща гранит громад, ползет слепая черепаха.

<5>. «В такие ночи думают на смертном ложе…»

В такие ночи думают на смертном ложе: мы были тоже. И, безнадежно больным потакая, простая хорошая мысль такая длится, пока не прервется она. Из их сыновей лишь младший в гулком городе бродит по закоулкам; в ночи, когда засыпают живые, с мертвыми думает он впервые: что тяжестью было свинцовой, то жизнью теперь окажется новой, и этот праздник предчувствует он.

<6>. «В такие ночи под флагами города…»

В такие ночи под флагами города, кажется, все на той же полосе, где буря ночная, за волосы хватая, тащит их туда, где страна другая, и нет сада без пруда, и такой же там пруд и дом, тот же свет в окне и крыльцо, и кто-то перед окном закрыл руками лицо.

<7>. «В такие ночи кто до смерти дорос…»

В такие ночи кто до смерти дорос, тот перебирает пряди своих волос; они, как стебли, на черепе слабы, пока еще вживе; им закрепиться пора бы у смерти на ниве. И по всему дому распространяется этот жест, словно везде зеркала – как мнимые дали и волосы – последние всходы, потребовавшие сил, расточающихся окрест, а они копились целые годы, которые миновали.

<8>. «В такие ночи у меня растет сестра…»

В такие ночи у меня растет сестра, умершая до моего рожденья как вчера. В такую ночь малышка – сущая милашка. И кажется мне, замуж ей пора.