Пожарная застава квартала Одэнмате
Шрифт:
— Да что это такое! На что я трачу свое время? Где хозяин этого балагана? Приведи его мне.
Я даже не удивился такой его наглости, хотя у меня был меч за поясом, а у него нет.
Насколько мог невозмутимо, я произнес:
— Я могу выдать вам ваш меч. Или оставить его тут. Если вы пройдете в зал.
Он едва заметно удивился, прищурился, покосился на меня сверху, усмехнулся. Вынул из рукава кимоно монету и кинул ее передо мной. С тихим звоном рыжая тонкая овальная монета шлепнулась на циновку. Это был
— Возьми меч, старик, — произнес он голосом, от которого у меня похолодела кровь до самого сердца. — И отдай его мне. А потом приведи мне того, кого я сказал. Больших денег тебе нигде не заплатят.
Тяжелая монета на циновке передо мной притягивала взгляд. Он прав. На эти деньги год можно есть рис…
— Заберите вашу монету, почтенный, — быстро, пока сам не передумал, ответил я. — Мне платит господин Сарувака.
Коноикэ уже не удивился. Купец криво усмехнулся и произнес сквозь зубы:
— Ладно, старичок. Понятно. В следующий раз дам тебе больше.
А с улицы уже потянулась обратно в театр толпа, громко обсуждая обстоятельства кровопролития. По их словам, кто-то застал другого за неуместными знаками внимания к сопровождаемой им юной содержанке и дело для молодого повесы кончилось быстро и плохо.
— Камисори, подбери монету. И забери мой меч, — злобно выплюнул Коноикэ в лицо своему телохранителю, что вошел вместе со всеми с улицы и быстрым шагом вышел из театра. — Сарувака об этом еще пожалеет…
— Нарвешься, старичина, — тихо процедил Камисори, забирая у меня меч своего хозяина.
А я только и думал о том, как купец непочтительно обращается с собственным мечом, как с вещью. Неудивительно, что ему приходится покупать людей, ведь он не способен убивать их сам…
Еще какое-то время все не могли успокоиться. Когда пришли люди квартального и унесли тело, завернув его в циновку, вернулся Хаясу.
— Что за хамство! — кипятился господин Сарувака, покинувший сцену, чтобы узнать, куда делась половина публики. — Что за невоспитанность прерывать представление такой грубой прозой! И где опять этот сорванец Канкуро! Его выход! Найдите мне Канкуро!
Я молча следил за зрителями, возвращавшимися от одного зрелища к другому. Сидел у входа в хранилище на циновке, для этого постеленной, и молча думал. Что бы ни свело этих двоих в поединке, это было их дело и, несомненно, это касалось их чести и только их самих.
Их поединок не должен был стать зрелищем для толпы. Но стал.
И, похоже, в этом городе зрелищем могло стать что угодно, даже смерть, смерть кого угодно, в том числе и моя.
Это оказалось знание, которое я был не рад приобрести.
А потом из скрытого коридора за широкой спиной Хаясу украдкой поднялась занавеска и оттуда выскочила донельзя смущенная та купеческая девица, которую искали, да так и не нашли, Окин, и, мелко, но изящно
Я удивленно проводил ее взглядом. А она откуда тут и как здесь взялась?
— Канкуро, — гулко произнес Хаясу. — Тебя ищет хозяин.
Я оглянулся и заметил за занавесом юношу, совсем молодого.
Он изящный, тугой и гибкий, как только что законченный веер, и так же еще ничем не запятнанный, настолько довольный собой провожал убежавшую девицу взглядом, что стало понятно — они там, за занавеской, не стихи на вэньяне слагали…
— Ничего, отец упорный, скоро найдет, — легкомысленно ответствовал юноша, подтягивая широкой узорчатый пояс на шелковом серебряном кимоно, как-то очень раскидисто, разнузданно расписанном алыми лапками паучьих лилий.
— Ты пронырливый, — произнес неподвижный Хаясу, видимо, признавая очевидное. — Но настанет день, и твоей пронырливости уже не хватит.
— Так помолимся, чтобы он не настал никогда! — ответствовал юнец, возвращаясь в коридор, открытый только для актеров труппы, и скрываясь за бамбуковой занавесью.
Угрюмое, недовольное молчание Хаясу провожало его.
Глава 21
Хранитель мечей. Зрители и поджигатели
Так я впервые и увидел Накамура Канкуро Первого.
Точнее, впервые увидел вблизи и без грима, потому что он был солнцем и луной этой сцены и игра его блистательным сиянием осеняла этот театр. Он был приемный сын самого господина Сарувака, радость и горе своего отца, герой-любовник на сцене и за сценой, юный Канкуро.
И он отчаянно обожал ходить по грани. И часто, как и в тот раз, за ним оставались следы крови.
Он обожал поддевать людей на когти ярко выраженных чувств. Дамы млели от одного его вида, а их мужья мрачнели на глазах. Он сиял как солнце. Нагасиро готов был убить за обноски с его плеча и воскурять благовония перед его гримерной.
У меня он вызывал только искреннее возмущение, но никто меня не спрашивал.
А Коноикэ не забыл о нас. Он явился на следующий день, да не один, и даже не с двумя. Их было десятка два.
— Ну, кто это был? — гулко задал он единственный вопрос.
— Один из этих, хозяин, — угрюмо ответил один из его подручных. А это же как раз тот, что намедни зарубил человека на задах театра, Камисори-Бритва, кажется. Понятно. Дело в пропавшем на время хозяйском имуществе — та девица, уже не раз купленная и перепроданная. Пропадет и Канкуро, если этот до него доберется. Такие люди не ценят совместного пользования.
Господин Коноикэ окинул не спеша невыразительным взглядом прихожую театра, Хаясу с его парнями, даже меня заметил у входа в хранилище и коротко бросил: