Позорный столб (Белый август)Роман
Шрифт:
— Какой же ты у нас привередливый! — с упреком заметил Зингер.
Пес завилял хвостом.
Поводок заменила толстая веревка, и они двинулись в путь. Впереди с гордым видом, потявкивая от радости, вышагивал на веревке пес Доди, за ним следовал Зингер, у которого из левого нагрудного кармана торчала фляга со сливянкой; Дубак нес кастрюлю с рагу, увязанную в пеструю салфетку; шли они медленно и не особенно уверенным шагом, виной чему отчасти был Доди, который плелся, едва переставляя лапы. У обоих друзей были краевые уши. Зингер что-то мурлыкал себе под нос. Наконец рви вышли на проспект Андраши. Там в этот послеполуденный час царило оживление. Правда, все магазины до единого были закрыты: бакалейная лавка, галантерейный магазин, бельевой, парфюмерный, табачный, магазин игрушек, перчаток, мужской галантереи, бюро рекламы, книжный магазин и даже кафе. Кое-где за спущенными железными шторами возрожденные частные владельцы производили инвентаризацию; они расположились в глубине магазинов, которые фактически самочинно вернули себе уже несколько дней назад, воспользовавшись хаосом, и которые благодаря декрету правительства Пейдла, состоявшего всего из нескольких строк, теперь «юридически» вернулись к своим прежним владельцам. Инвентаризация производилась и в галантерейном магазине Берци и Тота. Сердце Дубака заныло, когда он увидел, что на дверях магазина сняты засовы и нет висячего замка, а через
Почему торговцы Будапешта в этот день держали магазины запертыми? Происходило это по многим причинам.
Во-первых, из-за отсутствия товаров. Во-вторых, оставалось невыясненным, чьей собственностью следует считать товар, имеющийся в магазине или лавке. Центральные торговые ведомства находились в стадии ликвидации, а большинство магазинов и лавок во время Советской республики являлись хранилищами товарных фондов этих ведомств и в то же время по отдельным отраслям в сети розничной торговли частично оставались собственностью владельцев. В-третьих, торговцы боялись разграбления магазинов и товарных складов. В-четвертых, нельзя было сбросить со счетов уличные манифестации, во время которых — так по крайней мере утверждали старые торговцы, в особенности торговцы шляпами и чулками, имевшие немалый опыт, — по издавна установившейся традиции в VI районе Будапешта народный гнев, вместо того чтобы, скажем, обрушиться на голову Йштвана Тисы, Шандора Векерле или председателя палаты магнатов барона Дюлы Влашича, с незапамятных времен в конечном итоге обрушивался на головы торговцев шляпами и чулками и пекарей. В результате вдребезги разбивались стеклянные витрины их магазинов. Согласно утверждению торговцев, кто бы в этом районе Будапешта ни вышел на улицы с манифестацией, будь то сторонники христианской народной партии во главе с Кароем Хусаром и Иштваном Халлером, или какого-нибудь избирательного блока, или демобилизованные таможенники, разъяренный народ с неизменным постоянством только таким образом расправлялся с зажиточными гражданами с тех давних пор, как он по повелению австрийского императора Евгения Савойского вновь отбил у турок Будайскую крепость. То была священная народная традиция вплоть до октябрьской революции 1918 года, когда на витринах появились широкие ленты из белой бумаги с надписью: «Под охраной национального совета», а с марта: «Всенародная собственность! Оберегайте!» — когда, к величайшему прискорбию торговцев, разом прекратилось битье окон и наконец-то вместо витрин их магазинов стало доставаться членам палаты магнатов. Но к тому времени бывшие владельцы уже не имели никакого права на свои магазины. Зато владельцы магазинов на проспекте Андраши, эти толстобрюхие лакействующие мелкие деспоты капиталистического общества, эти потирающие руки и заискивающие в присутствии покупателей крохотные идольчики — разумеется, за исключением тех времен, когда свершилась пролетарская революция и когда они, естественно, ненавидели государственную власть, — всегда становились на сторону конной полиции и даже раскормленных полицейских коней!
Пятой причиной, почему они держали магазины запертыми, была полная неопределенность в финансовых делах. Торговцы не желали продать ни единой коробки зубочисток за бумажные деньги!
Что же происходило в эти дни с деньгами? Согласно политической экономии классического либерализма, валюта обладает тремя превосходными свойствами: надежным мерилом стоимости, постоянным средством обмена, отличным средством накопления капитала. И вот три эти незыблемые свойства денег просто превратились в дым… То есть сделалась ненадежной даже сама возможность вообще говорить о каких бы то ни было деньгах в их рикардовском значении в Венгрии 5 августа 1919 года, ибо в качестве легального платежного средства в обращении находилось невероятное количество всевозможной дребедени — денежные знаки различной эмиссии: банкноты, кредитные билеты, ассигнации, боны, заменяющие деньги, разменная монета, — и никто не знал, кто за них отвечает, какова их реальная ценность и какая судьба их ждет. Главным образом в обращении, находились деньги синего цвета достоинством в десять, двадцать, пятьдесят, сто, тысячу и десять тысяч крон Австро-Венгерского банка, которые в обиходе назывались просто «синие деньги». Затем шли напечатанные только на одной стороне билеты в двадцать пять и двести крон, также выпущенные Австро-Венгерским банком; это. были так называемые «белые деньги», причем белые деньги были двух родов: напечатанные до и после 21 марта. Кроме того, имелись денежные знаки зеленого цвета почтовой сберегательной кассы в пять, десять и двадцать крон — «почтовые деньги». В качестве бумажных разменных денег в обращении находилась узенькая синеватая купюра в одну крону и красная — в две кроны; далее — боны, заменяющие пятьдесят филлеров и одну крону, которые выпускались разными городами и даже транспортными предприятиями, — так называемые «чрезвычайные деньги». В качестве разменной монеты обиходными сделались военные металлические двадцатифиллеровики, изготовленные из какого-то особенного сплава, и так называемые «кукурузные» десять филлеров; далее — правда, в редких случаях — поступали в обращение никелевые монеты в двадцать и десять филлеров. Металлические крейцеры были полностью обесценены, превращены в детскую игрушку, ибо покупательная способность их сделалась настолько ничтожной, что просто не принималась в расчет; бронзовые монеты в два и один филлер вообще исчезли из обращения, их якобы собирали сельские хозяева, главным образом хозяева виноградников, чтобы, растворив в серной кислоте, получать из них медный купорос.
Австрийские и венгерские экономисты в течение ряда десятилетий отрицали тот факт, что в монархии по существу наличествует «биметаллизм», то есть валюта, основанная совместно на двух металлах — на серебре и на золоте.
— Вздор! — заявил как-то в парламенте всегда сдержанный министр финансов Шандор Векерле, сверкая глазами, когда некое — в политической экономии совершенно не сведущее! — независимое лицо в связи с предписанным законом обращением серебряных денег установило, что австро-венгерская валюта, включая и разменную монету, в сущности является так называемой «хромой валютой», ибо обеспечивающее ее золото опирается на костыль из серебра. И Векерле был прав: из этих теоретических споров, которые десятилетиями вели верноподданные императора, убеленные сединами ученые мужи, с оппозиционно настроенными элементами, нередко по представлению министра рождались великолепные императорские и королевские награды, титулы и даже персональные пенсии для ревностных идеологических поборников белоснежного плаща австро-венгерской валюты! Этот спор австрийского
— Пускай примут к сведению некоторые господа, что времена либерализма навсегда канули в вечность!
Итак, Гёмбёш оказался прав: система свободной торговли «мирного времени», регулируемая в мировом хозяйстве лишь кое-какими валютно-финансовыми ограничениями или таможенными барьерами, никогда больше не была восстановлена в Европе; по прошествии нескольких неустойчивых переходных лет эта система постепенно, но окончательно была вытеснена гораздо более жесткой формой торговли загнивающих и ожесточенно конкурирующих между собой национальных капиталистических монополий: государственными импортными ограничениями, системой связанного хозяйства и, наконец, фашистской «национальной» автаркией господствующих классов, ведущих подготовку к новой войне. Австро-венгерская крона со времени краха в 1918 году в Цюрихе официально не котировалась: по последнему курсу на 30 октября 1918 года за 100 крон давали 49,7 швейцарского франка, тогда как в 1913 году за те же 100 крон можно было получить 105,02 швейцарского франка.
В этот августовский день, когда пес Доди, Зингер и Дубак с бренными останками барана в кастрюле плелись по проспекту Андраши, самые отважные спекулянты в стране за 100 швейцарских франков давали 1123 кроны 60 филлеров в синих деньгах. Сделок они, однако, как правило, не совершали; безудержная спекуляция началась лишь тогда, когда волна контрреволюции целиком захлестнула страну и правительства Пейдла специальным декретом восстановило синие австро-венгерские банкноты как законное платежное средство.
Однако на проспекте Андраши, несмотря на то, что на дверях магазинов висели замки, было весьма оживленно; по мостовой курсировали румынские патрули, по тротуару прохаживались гуляющие штатские, матери толкали впереди себя детские коляски, время от времени проезжали легковые машины, в которых сидели румынские офицеры или члены миссии Антанты; изредка в машинах можно было увидеть и особ в гражданском платье, которые имели отношение к правительству или руководству активизировавшейся социал-демократической партии. В базилике непрерывно звонили колокола, на проспекте императора Вильгельма на буферах и даже на окнах трамваев висели пассажиры; на углу стояли двое молодых людей — на голове одного из них краснела окровавленная повязка и все лицо было в синяках. Этого юношу иудейского вероисповедания в то утро били в актовом зале члены Союза пробуждающихся мадьяр, когда он держал экзамен в политехнический институт; это было первое побоище в высшем учебном заведении Венгрии, которое явилось интродукцией к продолжавшейся затем в течение двадцати пяти лет драме, по ходу действия которой совершавшие из провинции вояж приказчики барских поместий, стажеры-нотариусы, молодые комитатские писцы, располагавшие членским билетом Союза пробуждающихся мадьяр, в сообществе со знакомыми студентами всегда могли преспокойно избивать в высших учебных заведениях евреев. Там они находились под надежной защитой университетской автономии, а полиция не смела переступить университетский порог даже в том случае, если бы она этого и пожелала; ректор же остерегался вызывать под своды «alma mater» неправомочных блюстителей порядка.
Пес Доди залаял на студента политехнического института с перевязанной головой — должно быть, вид крови вызвал у него сильное возбуждение.
Дубак в этот момент с некоторой тревогой думал о матери — хмель уже начал испаряться из его головы; у Зингера, наоборот, опьянение начало сказываться именно сейчас, и он, пуская заливистые трели, стал вместе с Доди переходить улицу Фюрдё у площади Йожефа, где их обоих едва не сбила серая легковая машина; взвизгнули тормоза, военный шофер помянул «большевистскую морду» Зингера и собирался разразиться отборной бранью, когда его пассажир, мужчина в капитанской форме с хищным выражением лица, секретарь военного министра Тивадар Фаркаш, приказал немедленно гнать дальше. Шофер нажал на клаксон, дал газ, и машина вновь понеслась, держа путь прямо на Алчут, — секретарь военного министра по поручению объединенных контрреволюционных партий должен был экстренно доставить в Будапешт эрцгерцога Иосифа Габсбургского. Лайош Дубак разглядел в машине у ног капитана даже ручной пулемет. В этот жаркий день на пути служебной машины военного министерства, находившегося под эгидой социал-демократов, действительно не было никаких преград, кроме кругленького Зингера, жирного пса Доди и натянутой между ними толстой веревки. Ни румыны, ни полиция, ни жандармерия не могли помешать выполнению подобной миссии. Зингер и пес смотрели вслед большой серой машине, стремительно несшейся по улице Надор. Утром следующего дня эта же машина доставила в Будапешт Иосифа Габсбургского, который остановился в отеле «Бристоль», буквально в двух шагах от Хаубриха, и тотчас изъявил готовность принять к сведению отставку правительства и заместить вакансию регента-правителя Венгрии.
Экспедиция по переноске бараньего рагу встретилась на улице Надор еще с одним видом транспорта; то была широкая грузовая подвода, запряженная двумя большими спокойными лошадями, груженная всевозможными мешками и ящиками, которая как раз отъезжала от дома номер восемь, куда один из сидящих на козлах людей только что внес большой мешок; мешок внес не здоровенный извозчик, а сидящий с ним рядом сутулый седой человечек.
— Я чувствую запах сливянки! — принюхиваясь, воскликнул возчик, когда мимо них прошествовали Зингер и Дубак.
— Послушайте, вы, болтун! — одернул его Штраус. — Не привлекайте к себе внимания.
У Штрауса имелись все основания быть недовольным возчиком, ибо в этот дом, к тетушке Йолан Фюшпёк, они привезли чемодан с пожитками Ференца Эгето. Хотя в кофейне в этот момент сидел сыщик по фамилии Ковач, все обошлось благополучно — подвода не привлекла ничьего внимания, так как перед кофейней стоял фургон, привезший сифоны с содовой водой, и из кухни кофейни как раз выносили в подворотню ящик с пустыми сифонами. А бывалый старик Штраус не просто вот так понес чемодан — он упрятал его в мешок.