Позорный столб (Белый август)Роман
Шрифт:
— Привезли стиральный порошок, — объявил он во всеуслышание, и хотя в кухне, кроме тетушки Йолан и Маргит, не было никого, он все же предложил им для вида подписать какую-то накладную и тем временем шепнул: — Вечером он придет. — И тотчас распрощался.
Процессия, состоящая из Дубака и компании, шествовала по лестнице вверх, в то время как сын домовладельца поручик Штерц спускался по ней вниз; теперь он, правда, был в штатском костюме и в самом дурном расположении духа; нос у него превратился в пунцовую шишку. Утром у него, видно, случилась какая-то неприятность. Сейчас он направлялся к зубному
— Это мы, мама, — сказал Дубак, когда они все трое эффектно переступили порог тесной кухни.
— Отец небесный! — воскликнула старуха, глядя на жирного пса и бессмысленно ухмыляющегося Зингера, одетого в солдатский китель, из левого нагрудного кармана которого торчала фляга со сливянкой. — Отец небесный! — повторила она, а пес Доди уставился на нее, выпучив глаза. — Чем это пахнет?
— Должно быть, бараньим рагу, — тут же нашелся Зингер, улыбаясь во весь рот и стараясь стоять как можно прямее; затем он отвесил поклон. — Зингер aus Будапешт, — изрек он и сделал нечеловеческое усилие, чтобы удержаться на ногах.
Последовала неловкая пауза.
— Мы принесли баранье рагу, мама, — примирительно сказал Дубак и протянул матери кастрюлю.
— Не кусается? — спросила старуха, глядя на пса.
— Об этом и речи быть не может! — ответил Зингер.
Пес тем временем ворчал, дергал веревку и пытался ухватить старуху за юбку.
— Куш! — прикрикнул на него Зингер.
Но старуха вдруг наклонилась к псу, почесала у него за ухом и проговорила:
— Да у этого бедняги всего один зуб!
Атмосфера сразу разрядилась.
— Это мой боевой товарищ Зингер, — сказал Дубак, — о котором я столько рассказывал вам, мама.
— Словом, вы привели домой моего сына, — констатировала старуха и погладила руку Зингера. — Вы поступили благородно!
Кругленький Зингер скромно улыбался.
— Да тут и толковать не о чем! — великодушно сказал он.
— Прошу вас, входите! — наконец спохватилась старуха.
Все вошли в комнату, предшествуемые жирным псом, который старательно обнюхивал предметы.
— Гарантирую полнейшую чистоплотность! — успокоил старуху Зингер.
— Как я вижу, у вас голова не трясется, — заметила старуха. — Но уши очень красные. Уж не обморожены ли они?
— Не-ет, — протянул Зингер, — это просто так…
— Я разогрею рагу, — предложила старуха.
— Отлично, — отозвался Дубак, — но мы уже сыты по горло, мама. Это для вас и для Лайчи.
— Мы пообедали, — сказала старуха. — Я поставлю его на холод. Лайчи гуляет; когда он придет, ему будет что поесть!
Она вынесла кастрюлю, и тут Зингер вспомнил о сливянке и вышел вслед за старухой; в комнате остались пес и Дубак.
— Как-нибудь приободрите его, — кивком головы указав на дверь и приложив к губам палец, шепнула Зингеру старуха, как только он вошел в кухню.
— Хорошо, — сказал Зингер и протянул ей флягу.
— Что это? — спросила старуха.
— Пожилые дамы, всем известно… —
— Ага, красные уши! — догадалась старуха и погрозила Зингеру пальцем. — Не много ли будет?
Она взяла три стопки, и они прошли в комнату. Дубак сидел приунывший, устремив взгляд на свадебный портрет, висевший на стене, а пес устроился перед ним и грыз его повисшую руку, но Дубак даже не замечал этого.
— Ну, — с беспокойством проговорила старуха и поставила на стол стопки. Наполнив их, она первая подняла свою. — Как это говорится, — произнесла она, — за здоровье боевых друзей!
Она пригубила сливянку, прищелкнула языком, рот ее растянулся в улыбке, невеселой, искусственной улыбке, а беспокойный взгляд был устремлен на сына. Дубак встрепенулся, поднес ко рту стопку, затем снова поставил ее на стол и едва заметно вздрогнул. Зингер же опорожнил свою стопку залпом.
— Позвольте узнать, кто вы в гражданской жизни? — осведомилась старуха, и по виду ее нетрудно было догадаться, что она поддерживает разговор лишь для того, чтобы как-нибудь расшевелить сына.
— Кто я? — хмурясь, переспросил Зингер, у которого очередная стопка сливянки пробудила безудержное желание пофилософствовать. — В одном человеке заложено столько всего, что разве определишь, кто он! Это величайшая загадка! Даже сам Иммануил Кант не разгадал бы ее!
— Как же так, сударь? — спросила старуха, опять косясь с беспокойством на сына. — Как прикажете это понимать?
— Что понимать? Что именно вы имеете в виду? — спросил совершенно растерявшийся Зингер, пытаясь выиграть время. Он насупил брови. — Молчи! — рявкнул он на собаку, которая, кстати сказать, не издала ни единого звука. — Значит, кто я? — И он заговорил, сперва запинаясь, а потом слова хлынули из него потоком. — Вот, скажем… я. Кто я? Прежде всего рядовой солдат Адальберт Зингер, значит, фронтовой товарищ вашего сына.
— Верно, — подтвердила старуха.
— Это пустяки! — И Зингер махнул рукой. — Я долго был «второй столик у окна» в кафе «Палермо». — Он задумчиво сморщил лоб.
— Какое окно? — не поняла старуха.
— Такова жизнь, — изрек он. — Меня называли «член бильярдного клуба».
Старуха уставилась на него во все глаза. А Зингер, закусив удила, продолжал развивать свои философские концепции.
— Человек удивительно многогранен, — говорил он вдохновенно. — В своем ремесле я был «коллега», а в рамсе [13] — «партнер». И это все я один! У меня на все хватало времени!
13
Карточная игра.
— Принести вам воды? — участливо осведомилась старуха, которой делалось все более не по себе.
— Мне? — переспросил Зингер. — Прошу вас, не хлопочите. Так вот… как его… Конечно, если бы я был дома, то стал бы уже «товарищ». Меня никто и не называл гражданином. Только когда Важоньи произносил речь в демократическом клубе, там мы все были гражданами.
Старухе страшно хотелось унять Зингера и развеселить сына.
— Выпьем еще по глоточку, — предложила она весело. Но, поглядев на сына, сразу сникла.