Позорный столб (Белый август)Роман
Шрифт:
За два десятилетия в газете „Рендкивюли уйшаг“ под псевдонимом Бела Шугараш было напечатано единственное стихотворение, а журналы „Уй идёк“, „Вашарнапи уйшаг“, „Толнаи вилаглапья“, „Кепеш чалади лапок“, равно как и прочие журналы, а также газеты „Пешти хирлап“, „Будапешти напло“, „Аз уйшаг“ и другие были завалены посланиями к редакторам, которые с непостижимым единодушием почему-то отклоняли поэтическое сотрудничество Белы Шугараша. По этой-то причине псевдоним Шугараш стал известен, к сожалению, лишь в сравнительно тесном кругу людей, главным образом среди завсегдатаев кафе „Палермо“. Бела Зингер остался холостяком; он уже многие годы не писал стихов, и в этом отчасти была повинна проклятая мировая война.
— Пойдем
— Мне бы надо идти домой, — без особой уверенности произнес Дубак.
— Об этом, старина, даже не заикайся, — возразил Зингер. — Сперва мы роскошно пообедаем! Какие дела ждут тебя дома?
У Дубака в сущности, сколько бы он ни ломал голову, решительно никаких дел не было; он отказывался только ради приличия и еще потому, что, пробыв в квартире Зингеров всего полчаса, уже не находил себе места. С момента прибытия в Будапешт он попросту нигде не находил себе места. Ему было невыносимо тяжело сидеть где бы то ни было; его непрестанно терзало желание куда-то идти, как терзает диабетика жажда; возможно, по пути из плена домой он привык постоянно находиться в движении. Вот и сейчас его тянуло идти куда глаза глядят. Когда он вспоминал о том, что ждет его дома, сердце его сжималось. Еще не было одиннадцати. Дубак, разумеется, остался и уселся на табурет. Нечего и говорить, что друг его Зингер не принял бы от него никакой помощи и вообще не допустил бы ничьего вмешательства в свою стряпню, тем более в собственном доме. Он даже маму частенько отстранял от плиты и сам становился на ее место, широко раздувая ноздри, — он был страстный любитель готовить. Вырядившись соответствующим образом, он стал похож на какого-нибудь прославленного шеф-повара или известного профессора-хирурга. Он снял пиджак и засучил рукава, повязал ситцевый фартук и по-пиратски стянул голову платком с патриотическим рисунком, на котором, держась за руки, стояли султан Мухамед V, император Вильгельм II, Франц Иосиф I и болгарский царь Фердинанд.
— Не люблю, когда в супе плавают волосы! — с важностью сообщил он.
„Баламутный он, но душа золотая“, — снисходительно подумал Дубак и спорить не стал. Пускай его тешится, хотя, во-первых, готовился не суп, а во-вторых, Зингер свои жидковатые волосы еще накануне — по причине, о которой обычно умалчивают, — следуя совету матери, остриг наголо. Когда он повязал платок, его горбатый нос стал выглядеть еще более горбатым.
— Ты похож на турецкую ведьму, дружище! — заметил Дубак.
Нарезанный лук аппетитно зашипел в кипящем гусином жире; семеня лапами, приковылял жирный пес, поднял морду, принюхался, затем подошел к Дубаку, некоторое время с вожделением поглядывал на его тонкие икры, в конце концов сделал попытку укусить, минуты две подержал в беззубой пасти обмотки, соня и прижимая к ним единственный зуб, затем, утомившись, развалился у его ног и, скорбно мигая, стал смотреть на эти солдатские обмотки.
— Бедняжка, дорогой ты мой! сказал Зингер, поглядывая на пса и перемешивая деревянной ложкой подрумянившийся лук с красным перцем.
Потом он положил туда изрядную порцию умело нарубленных бараньих ребрышек, предварительно на короткое время опущенных в уксусный раствор, чтобы отбить специфический бараний запах.
— По-настоящему барана следует готовить на костре и в котле из красной меди! — со знанием дела объявил Зингер и полушутливо добавил: — А ты бедному песику даже ноги не даешь пожевать!
Дубаку стало почти страшно. На столе лежал большой кухонный нож, а Зингер улыбался. Дубаку вдруг представилось, как Зингер внезапно накидывается на него и пытается отрубить ему до колена ногу, чтобы бросить ее собаке. И он засмеялся; на лбу его выступила легкая испарина, а на глазах показались слезы. Тому, кто побывал на поле брани, часто мерещится всякий
Зингер размешал в воде муку, положил соль, разбил яйцо и поставил кипятить в кастрюле воду; когда вода закипела, он осторожно стал опускать в нее галушки — кухня наполнилась пленительными ароматами. После этого Зингер взял скатерть и изящно сервировал в комнате стол на две персоны; в это время постучали в кухонную дверь. На пороге появился господин с бачками, в панаме и белом полотняном костюме; узкие брюки, шитые, как видно, на кого-то другого, не доставали ему до щиколоток. Впрочем, нос господина отличался столь гигантскими размерами, что с лихвой восполнял недостаточную длину брюк и придавал его облику такую внушительность, какой едва ли можно было достигнуть длинными брюками. Он вошел с видом, говорящим не только об уверенности в себе, но и о некоторой доле спеси.
— Вот и я, маэстро! — объявил пришелец.
— Мой редактор! — воскликнул Зингер, расцветая широчайшей улыбкой.
Они обнялись и долго похлопывали друг друга по спине.
— Молодчина! Ты все-таки решился окончить мировую войну! — сказал пришелец. — Славно пахнет у тебя в кухне! — продолжал он, поднимая кверху свой чудовищный нос.
— Господин редактор Дежё Каноц, мой добрый друг! — не скрывая гордости, представил гостя Зингер. — Мой дорогой фронтовой товарищ Лайош Дубак.
— Очень приятно! — сказал Каноц.
— Сейчас мы сядем за стол, мой редактор, — захлопотал Зингер. — Да только у нас всего капля рагу с галушками, — скромничал он. — Занимайте же места.
Каноц проглотил слюну и раздул ноздри, пожалуй, пошире, чем это делал Зингер, однако с важным видом хранил молчание.
Запах рагу целиком заполнил вселенную.
Немного погодя все трое уселись за накрытый стол; как выяснилось, „всего капля рагу“ было лишь поэтическим образом, в действительности же это означало скромность хозяина, который, придав своему лицу застенчивое выражение, свойственное лишь настоящим великим людям, водрузил на середину стола объемистую кастрюлю, до краев наполненную красным соусом, в котором плавала баранина, и добрую миску с галушками; все это было очень горячим, ибо истинные любители баранины едят ее только в горячем виде.
— Однажды в Атокхазе я, например… — начал Каноц.
— Стоп! — воскликнул Зингер, встал и вышел из комнаты.
Гости не могли понять, что это означало. Однако через две минуты он появился, неся в одной руке огромную банку с солеными огурцами, в другой — многообещающую полуторалитровую бутыль.
— К сожалению, здесь не вино! — все так же скромничая, сообщил Зингер и поставил бутыль на стол.
„Вот это прекрасно!“ — чуть было не вырвалось у Каноца, но, услыхав заявление хозяина, он печально промолчал. „Минеральная вода“, — подумал он с горечью.
— Понюхайте по крайней мере, — предложил Зингер.
Каноц с сомнением протянул нос к открытому горлышку бутыли и обнюхал его.
— Это же… — проговорил он, и по лицу его, излучаясь из необъятных трепещущих крыльев носа, медленно расплывалось наслаждение.
Дубак тоже понюхал горлышко бутыли — там была сливянка.
— Глоточек крепкой водки перед едой, — предложил Зингер и налил каждому в стакан на три пальца сливянки.
Дубак тщетно пытался уклониться от выпивки.
— За здоровье прессы! — провозгласил Зингер, поднимая стакан.
— Нет, нет, милостивые государи! — решительно отверг его тост Каноц. — Пальма первенства, господа, принадлежит вам, возвратившимся домой из мучительного плена. Я пью за ваше здоровье!
Все трое подняли стаканы. Затем Каноц одним духом проглотил свою порцию и только крякнул; Зингер сделал два глотка, а Дубак лишь пригубил обжигающую жидкость.
— Оно вошло в мою плоть и кровь! — воскликнул Каноц, потирая живот, и закатил к потолку свои выпученные глаза, так что стали видны одни белки.