Позорный столб (Белый август)Роман
Шрифт:
К ним приближался какой-то офицер.
Зингер пожал плечами.
— Я молчу.
Офицер прошел мимо.
— Вы, наверно, редактор? — осторожно осведомился капрал.
Сам он был из Ференцвароша и служил официантом в кафе.
— С чего вы взяли? — польщенный, спросил Зингер.
— С виду вы похожи на еврея, — ответил капрал. — Знаете ли вы, что это за дурацкая трепотня?
Зингер вместо ответа ткнул пальцем в воззвание.
— Да, — подтвердил капрал. — Дубинкой и свинцом гладят таких, как мы.
Оба замолчали.
— Вот именно, — отозвался наконец Зингер.
— Как вы это понимаете? — спросил капрал.
— Да
Капрал остолбенел.
— Ну-у? — протянул он.
— Вот если бы мы вздумали выразить мнение, что военный министр непроходимый болван, — это, насколько я понимаю, было бы нарушением субординации!
— Ух ты! — восхитился капрал. — А я-то подумал, что вы обыкновенный разиня.
Зингер снова пожал плечами.
По тротуару, выложенному керамитовыми плитами и пролегающему среди барачных построек, шел Лайош Дубак; он опять был в поношенной солдатской одежде, которую его мать тщательно залатала, вычистила и выгладила. Уже издалека он стал махать рукой и казался еще более истощенным и жалким, чем когда бы то ни было.
— Кто это? — спросил капрал.
— Мой боевой друг, — ответил Зингер.
Когда Дубак приблизился, они увидели, что к гимнастерке его аккуратно пришиты капральские знаки различия, грудь украшают малая серебряная медаль за отвагу и военный крестик Кароя — награды, которые мать накануне вечером с помощью пасты «Шидол» отполировала до блеска, когда узнала, что сын ее утром должен явиться в гарнизонный госпиталь на предмет определения инвалидности и урегулирования вопроса о демобилизации.
— Вот уж напрасно вы сюда явились! — сказал капрал, узнав о цели их визита.
— Почему? — удивился Дубак. — Разве здесь нет врачей?
Капрал махнул рукой.
— Врачи есть! — сказал он, меряя Дубака недоверчивым взглядом.
— При нем можете говорить спокойно, — заметил Зингер, — как при родной матери.
Дубак чуть приосанился.
— Есть врачи, мамаша родненькая! — сказал капрал. — Пятеро врачей осталось. Два будайских дантиста — эти быстро нашли офицерские различия, — да еще три штабных — эти тут со вчерашнего дня; всякий раз, как я приношу им кофе, они спорят о каком-то ВСВС [12] . Одни кричат: опять учредить! А старик уговаривает: ждите, мальчики!
12
Всевенгерский союз вооруженных сил.
— Кто этот старик? — полюбопытствовал Дубак.
— Полковник. В субботу приехал. Говорит, меня военное министерство прислало, я принял командование госпиталем. Двух санитаров посадил за решетку. Мне влепил пощечину, чтоб руки у него отсохли! Вчера и сегодня двести двадцать больных сбежало.
— Почему?
— Красноармейцы. Пришло известие, что румыны заберут их и интернируют. Здесь остались одни умирающие да мы. Если б не жалость к этим беднягам, я бы тоже…
— Выходит, здесь нам делать нечего, — констатировал Зингер. — А мы-то разлетелись!
Капрал махнул рукой.
— Спирт будайские дантисты выпили, — сообщил он доверительно.
Зингер и Дубак молчали.
— Нас замучили ежедневными приказами и воззваниями, — продолжал капрал. — Вчера тут даже один из секретарей Хаубриха был, капитан по фамилии Фаркаш; он совещался с этими будайскими
— Это правильно! — перебил его Дубак.
— Тогда один из будайских дантистов схватил прозекторский нож. «Никаких скандалов!» — предупредил капитан Фаркаш. Тридцать два тяжелобольных, двенадцать умирающих и человек восемьдесят душевнобольных. Такова обстановка. Скорей бы уж румыны взяли нас под свою опеку. С первого числа больше рапортов, чем перевязочных средств… Могу предложить аспирин.
— Пяти врачей нам за глаза хватит, — сказал Дубак. — Речь ведь только о том…
— При чем тут аспирин? — с досадой бросил Зингер. — Не дури, — обратился он затем к Дубаку. — Слышишь, какое положение!
— Я желаю вам добра, — сказал капрал. — Относительно инвалидности лучше всего, господа, пойти вам на улицу Тимот или в сто второй госпиталь на Фехерварошском шоссе. Там вам скажут. Жаль только, что руки у вас целы, с руками будет трудновато. А если насчет демобилизации — вообще не ходите. Демобилизация в Будапеште вышла из моды; кстати, в казармах Марии Терезии уже румыны… Еще раз спрашиваю: аспирин нужен?
— Благодарю за внимание, господин официант! — ответил Зингер. — Благослови вас бог. Кстати, мы знакомы по кафе «Палермо».
— Ну конечно же! — воскликнул капрал и хлопнул себя по лбу. — А я с первой минуты ломаю над этим голову… Какой же я осел! Сосиски с подливкой… Второй столик у окна.
Зингер кивнул. И они подмигнули друг другу.
— Я не большевик, — тихо сказал капрал, — но сейчас эти… Я скромный человек из Ференцвароша.
Зингер взял Дубака за руку и потянул за собой. По выложенным желтым керамитом дорожкам, пролегающим среди госпитальных бараков, фланировали несколько солдат; у некоторых были повязки Красного Креста на рукаве. Появились два санитара с носилками. Впрочем, это были не просто носилки, а госпитальный катафалк, так называемое «корыто» для переноски мертвецов; там лежало прикрытое грязной простыней неестественно короткое человеческое тело. Очевидно, покойник был без ног. Лучи солнца припекали простыню. Навстречу носилкам шел молодой парень в солдатской фуражке, с палкой и вытянутой левой рукой — он был слеп, и сколько ни кричали ему санитары, он, беспомощно нащупывая воздух, в конце концов наткнулся на носилки, ощупал прикрытое простыней тело и испуганно вскрикнул. Поводырю слепого парня, пожилому ополченцу, отставшему от него на два шага, чтобы сделать самокрутку, крепко досталось от санитаров; а у этого поводыря голова была забинтована и казалась неестественно большой.
— Уже год, как кончилась мировая война, — нахмурившись, сказал Лайош Дубак, когда слепой с поводырем прошли. — Выходит, эти пострадали напрасно?
Зингер не ответил.
К ним приближался какой-то майор; вся грудь его была увешана орденами. Дубак согласно уставу отдал честь. Майор посмотрел на него удивленно.
Госпиталь являл собой картину полнейшего развала. Перед корпусом душевнобольных сидели на земле человек двадцать. Одни были одеты в форму серого цвета бывшей австро-венгерской пехоты. Другие были полураздеты. Третьи прикрывали свою наготу полосатыми госпитальными халатами, грязными и провонявшими.