Позорный столб (Белый август)Роман

Шандор Кальман

Он поднял бокал. Пронаи встал, все вскочили с мест с бокалами в руках, Хорти и Пронаи чокнулись, все опорожнили свои бокалы, даже владелец мельниц; минуту раздавался лишь булькающий звук, затем Хорти перегнулся через стол, обнял двухметрового гусарского капитана и облобызал его в обе щеки. Пронаи прослезился. Раздались возгласы:

— Да здравствует Хорти! Да здравствует Пронаи!

Офицеры в экстазе восторженно обнимались, даже вечно молодого графа Аладара Зичи заключил в объятия его сосед; лишь один Бак, хоть он и был офицером запаса, стоял в одиночестве с выражением смертельной обиды на лице. Затем все уселись и обратили взгляды на Пронаи. Пронаи почесывал затылок, и лицо его было красным — ни за какие блага в мире он нигде бы не выступил с

речью, но сейчас уклониться было нельзя. Он встал.

— Так вот, — изрек он, дважды кашлянул и глубоко задумался. — Так вот, всем нам хорошо известно, что судно государства пляшет на острие меча!

Этот ораторский прием, со счастливым наитием объединяющий морские и сухопутные элементы, он слышал еще в июле от друга своего, бывшего статс-секретаря военного министерства Дюлы Гёмбёша, которому, как человеку, прослывшему ярым германофилом, пришлось по желанию французов на этих днях покинуть Сегед; словом, Пронаи еще в июле услыхал это выражение на каком-то сборище комитета Всевенгерского союза вооруженных сил, и оно привлекло его своей воинственной образностью; он отлично запомнил его и тогда же решил, что непременно использует, как только представится случай.

— Одним словом, — продолжал он, — так обстоят дела, друзья мои!

Он дважды кашлянул, затем вполне обстоятельно объяснил, что он-де, безусловно, не оратор и почему он не оратор. Ораторское искусство в сущности является, по его мнению, каким-то еврейским искусством. Он же стоит здесь как истинный венгр и офицер, а не как какой-нибудь крючкотвор, не какой-нибудь жалкий стряпчий.

Умный генерал Бернатский смотрел на Пронаи с неуловимой иронией.

— Браво! — раздался чей-то голос.

Пронаи с укоризной взглянул' в ту сторону. Одним словом, он не стряпчий, он просто патриот. Больше ему сказать нечего, кроме того, что настала пора свернуть дрожащие гусиные шеи международным канальям!

И он своей мощной дланью изобразил, как следует понимать его слова, причем Бак невольно втянул голову в плечи. В заключение Пронаи объявил, что просит господа бога благословить… — он обвел рукой стол, заваленный остатками французского сыра, — главным образом родину и их любимого главнокомандующего — его превосходительство господина контр-адмирала надьбаньского Миклоша Хорти! С этими словами он выпил и сел на место.

Раздался гром рукоплесканий, Хорти и Пронаи пожали друг другу руки.

— Могучий человечище! — обратился генерал Бернатский к отцу Задравецу и с признательностью посмотрел в сторону Пронаи. Затем, словно бы в оправдание, добавил: — Бесстрашный солдат!

Цыгане заиграли «Опали серебристые листья осины», а Келемен и отец Задравец тем временем откашлялись. Когда прозвучали последние такты, оба вдруг поднялись.

— Pardon, — сказал бойкий отец Задравец и тут же заговорил возвышенным, драматическим тоном. — Христиане, сиречь венгры! Сейчас черная ночь, но над нашей древней прекрасной отчизной занимается заря, наступает рассвет венгерской нации! Под венгерской землей, обильно политой кровью, нам рукоплещут костлявыми дланями великие предки из династии Арпадов, Хуняди и Ракоци. Регент-правитель Янош Хуняди во время богослужения перед началом битвы под Нандорфехерваром…

Сочный баритон отца Задравеца несся над Тисой сквозь темную ночь; со стороны Шандорфалвы надвигались тучи; вспыхивали огоньки сигарет сенегальцев, стоявших в карауле на мосту. Господа в умильной тишине слушали отличавшуюся драматическим пафосом речь отца Задравеца, который был признанным оратором, умел воззвать к чувствам и воображению аудитории, любил неожиданные эффекты, зловещие картины, громоподобное возмущение, растроганный шепот, шипящую насмешку и исторические примеры, почерпнутые из жизни великих мужей нации.

«Он никогда не кончит! — в унынии размышлял Пал Пронаи, который всей душой ненавидел проповеди. — Никогда! Только бы не вынудил давать клятву».

У этого монаха с пламенной душой в те сегедские времена появился безотказный ораторский прием, имевший сногсшибательное

действие, — вынуждение к клятве. Как раз после его нашумевшей проповеди на площади Клаузал его и прозвали венгерским Капистраном. Это было еще в июне. Тогда на площади Клаузал с балкона дворца «Карас» под звуки марша Ракоци скупой на слова Дюла Каройи и его кабинет министров представлялись собравшейся толпе, состоявшей главным образом из офицеров, унтер-офицеров, уличных ребятишек и скучающих торговок рыбой. Дюла Каройи, поглаживая бороду, произнес не более пяти фраз; в заключение он сказал: «Возродим нацию», — и этим кончил. Тут к краю каменного балкона подкрался отец Задравец. Его широкая одежда колыхалась от страстной жестикуляции. В противоположность едва слышному выступлению Дюлы Каройи он начал свою речь вдохновенно звенящим голосом с нашествия татар, затем, шумно шмыгнув носом, продолжал: «Мы отдаем землю, политую кровью! Прошлое Венгрии! А ждем возрождения нашей прекрасной родины. Сгущаются сумерки, но над нами занимается заря. Пусть же сумрак окутает недавнее прошлое, пусть займется заря над нашей любимой, безмерно униженной родиной!» Затем от имени собравшейся толпы он обратился к правительству. Что дает правительству и чего требует от него венгерская нация? В конце концов совершенно неожиданно он голосом громовержца воскликнул: «Руку на сердце, национальное правительство Венгрии!»

Министры остолбенели и растерянно поглядывали друг на друга; министр земледелия Янош Кинциг первый положил руку на сердце, за ним, чуть помедлив, то же самое сделали остальные.

— Повторяйте за мной, — бушевал отец Задравец. — Клянусь богом истинных мадьяр, что поведу народы нашей бедной отчизны к счастью!

Эффект речи Задравеца был потрясающий. По свидетельству очевидцев, ресницы у всех увлажнились, офицеры, унтер-офицеры и торговки рыбой обливались слезами, даже циник и масон Варяши с постной физиономией поднял для клятвы руку. Шаму Биедл, председатель местной еврейской общины, хотя он и не входил в состав правительства, тоже дал клятву. Затем военный оркестр сыграл национальную песню и тут же продефилировал торжественным маршем, так как и без того уже опаздывал в театр. То была знаменитая клятва площади Клаузал, после которой офицеры тотчас же отправились на охоту за прохожими, у которых нос казался несколько длинноват, и тут же на улицах избивали их.

С тех пор отец Задравец заставлял клясться многих: членов комитета Всевенгерского союза вооруженных сил, венского антибольшевистского комитета, военную вербовочную комиссию, дам-патронесс Католического общества домохозяек. Следовательно, опасения Пронаи на банкете, устроенном на террасе дебаркадера, никоим образом нельзя было назвать безосновательными.

Но тут вмешалось само провидение! По скрипучей лестнице взбежал какой-то адъютант, остановился на верхней ступеньке как раз напротив гремевшего монаха, которого все до единого, затаив дыхание, слушали в глубокой тишине. Адъютант несколько мгновений колебался, затем направился в сторону разошедшегося оратора; было видно, что он всеми силами старается не привлекать к себе внимания, но шпоры его звякнули раз-другой, и тут же все взоры обратились к нему, сорок пар глаз следовали за каждым его шагом. Отец Задравец прервал речь, мрачно скрестил на груди руки и, сдвинув брови, смотрел на приближающегося офицера. Адъютант наклонился к Пронаи и что-то прошептал ему на ухо.

— Прошу прощения, — буркнул надтреснутым басом гусарский капитан. Затем он встал, отвесил поклоны Хорти и генералам, а онемевшему монаху даже не кивнул и вышел вместе с адъютантом. Монах же — что ему оставалось делать? — вынужден был скомкать конец речи, закруглив ее каким-то поспешным выражением без требования клятвы, поскольку на него уже почти не обращали внимания. Господа перешептывались между собой, а Келемен сидел с особенно довольным видом и даже подмигнул графу Аладару Зичи.

Спустя несколько минут Пронаи возвратился, на лице его, этом изборожденном морщинками суровом лице, нельзя было ничего прочесть. Он наклонился к Хорти.