Позорный столб (Белый август)Роман
Шрифт:
В этот же вечер они отправились в кабак вдовы Онозо, где Рохачек представил друга кое-кому из старших офицеров, в таком виде преподнося его контрреволюционные подвиги, что даже заставил слегка покраснеть самого прапорщика. После покупки обмундирования у них осталось пятьсот крон, и они пропили их в тот вечер, а потом вместе с поиздержавшимся поручиком пропили деньги, уплаченные ему за обмундирование. За другим столом сидела компания блестящих офицеров. Подпоручик Рохачек шепотом называл их имена:
— Вон там капитан Дюла Гёмбёш из генерального штаба, статс-секретарь и президент Всевенгерского
Эта представительная компания в довольно язвительном тоне говорила об обращении отца Задравеца, которое тот на днях отправил папе римскому. Мартон прочитал первые строки обращения:
— «Мы, сто двадцать тысяч католиков самого крупного города венгерского Алфёльда и сбежавшиеся со всех концов родины христиане, с покорностью и упованием припадаем к стопам твоим, ибо мы переживаем пору „religio depopulata“» [15] . Что вы на это скажете? — спросил Мартон. — Все население Сегеда составляет сто девятнадцать тысяч девятнадцать человек, и из них сто двадцать тысяч католиков? А с нами, протестантами…
Гёмбёш махнул рукой.
— Не имеет значения, — сказал он, — очередная брехня его преосвященства.
15
«Религия во имя народа» (лат.).
— Прошу тебя, Дюла! — с обидой в голосе заметил католик граф Круи.
Гёмбёш положил на плечо графа руку и улыбнулся, и вдруг оба рассмеялись.
В кабаке сидела еще одна компания: два сотрудника «Сегеди напло» в обществе двух незнакомых штатских и какого-то чахоточного французского офицера запаса; они ужинали и пили вино с сельтерской. Подпоручик Рохачек время от времени бросал на эту компанию косые взгляды и пребывал в дурном расположении духа. При виде одного из журналистов прапорщик Маршалко чуть задумался.
— Как похож! — сказал он Рохачеку.
— Похож? — ядовито заметил Рохачек. — Да ведь это Н.! Он здесь в качестве корреспондента.
Маршалко нахмурился: он и Рохачек учились с Н. в одной гимназии и были смертельными врагами.
— Мерзавцы! — бросил поиздержавшийся поручик, после того как журналисты ушли. — Предатели родины!
Рохачек кивнул.
— Тот, постарше, — пояснил он, — его редактор. Он совершенно открыто писал против нас пасквили в своей грязной газетенке.
— Вот как? — удивился Маршалко. — Что же именно?
— Жулик, — сказал Рохачек. — Он писал, что мы опасные пришельцы, что мы в обстановке острой нехватки продовольствия обрекаем их на величайшие бедствия и что Сегед не приют для беженцев со всей Венгрии, где, прикрываясь дворянским происхождением, домогаются чинов и высоких постов любители удить рыбу в мутной водице…
Он умолк. Все трое вскочили и отдали честь — капитан Дюла Гёмбёш и его компания направились к выходу.
— Вот как! — После того как они вновь уселись, воскликнул
Он, не мигая, смотрел на своих собутыльников.
— Здесь французы… — медленно проговорил поиздержавшийся поручик и пожал плечами.
Маршалко как-то загадочно посмотрел на Рохачека.
Спустя три дня пожилой редактор и молодой сотрудник «Сегеди напло» исчезли; ни в своих квартирах, ни в редакции они больше не появились.
То были на редкость тревожные времена, каждый день приносил какие-нибудь перемены. Двадцать второго июля прапорщик Маршалко был зачислен в офицерскую роту Пронаи. Подпоручик Рохачек разделил с ним номер в пансионате «Геллерт». Старшие офицеры в роте быстро оценили своего нового товарища за его неутомимую услужливость; сам капитан Ранценбергер, помощник командира, обратил на него внимание, и получилось так, что из младших офицеров в офицерский разведывательный отряд, выступивший 2 августа в Кишкунфеледьхазу в штатском платье, назначили именно его…
И вот сейчас, наконец-то, он стоял на террасе дебаркадера перед верховным главнокомандующим с дурными вестями, которые злой рок предназначил принести именно ему. Хорти, Шоош и Бернатский, озабоченные, тихо совещались; Пронаи, который был выше Маршалко на добрых полторы головы, положил на плечо юного прапорщика руку.
— Прошляпили Будапешт! — повторил он. — Ты устал, сынок?
Прапорщик стоял по стойке «смирно».
— Имею честь доложить — нет! — ответил он.
— Правильно, — сказал Пронаи и медленно сжал пальцы в кулак, словно душил кого-то. — На рассвете мы выступаем. Завтра начнется… — Глаза его сверкнули.
Наверху, на террасе дебаркадера, играли цыгане; проникновенным голосом пел Йожи Хан.
Что-то ударилось об угол плота и там застряло; первым обратил на это внимание адъютант, но тут подошли Хорти и генералы, быть может они желали задать еще какой-либо вопрос курьеру.
— Что это? — спросил Хорти.
Он показал рукой на угол плота, до которого достигал световой белый круг ацетиленовой лампы.
— Должно быть, труп, — спокойно отозвался генерал Бернатский.
Это действительно был труп. Зацепившись за угол плота, покачивался на воде этот незваный пришелец с почерневшим лицом и скрюченными руками. Прапорщик Маршалко прислонился к барьеру, его тошнило. Он собрал все силы, чтобы удержать рвоту, и вытянулся перед командующим в струнку. Адъютант наклонился к воде.
— Да это редактор! — сказал он тихо.
Бернатский пожал плечами и указал на весло, лежавшее рядом с перевернутой лодкой. Хорти вполголоса разговаривал с Шоошем. Наконец адъютант сообразил, что надо делать, поднял весло и ткнул им в труп, зацепившийся за угол плота. Труп вновь заколыхался на воде и, подхваченный течением, не спеша выскользнул из светового круга ацетиленовой лампы.
В этот момент сверху спустился Бак; он бросил на воду мимолетный взгляд и склонился в глубоком поклоне перед Хорти и его генералами; на лице его не дрогнул ни один мускул, ибо увидел он только весло, которое держал в руках адъютант; затем его высокий силуэт в элегантном смокинге исчез из светового круга лампы и растворился в глубоком мраке сегедской ночи.