Позывной Верити
Шрифт:
Они летали без радио и навигации. Да, были карты, но на них не разрешали отмечать зенитные установки или новые аэродромы на случай утери карты. Присоединившись к организации в начале 1941, Мэдди прошла курс тренировок, и один из ее инструкторов говорил так: «Тебе не нужна карта. Просто лети в этом направлении в течении двух выкуренных сигарет. Затем поверни и лети в следующем направлении еще одну сигарету». Летать можно было не держа штурвал, поэтому курить в полете было довольно легко, если правильно направить самолет — получалось СП, Сигаретное Пеленгование.
Примерно в то же время, когда Мэдди присоединилась к Военно-Воздушному Транспорту, ее подруга-радистка была направлена в УСО, Управление специальными операциями. Мэдди не знала об этом. Какое-то время после того, как Мэдди покинула Майдсенд, они обменивались письмами,
1) Когда Квини неожиданно появилась во время перерыва в Манчестерском Блице, и они провели три влажных и дождливых дня, сжигая бензин с черного рынка на Бесшумном Красавчике Мэдди, разъезжая по Пеннинам.
2) Когда сбылся один из десяти страхов Квини и ее любимый брат Джейми, пилот бомбардировщика (его правда звали Джейми), с командой попали под обстрел. Джейми провел ночь в Северном море, после чего ему ампутировали четыре отмороженных пальца на руках и все пальцы на ногах. Мэдди навестила его, пока он был в госпитале. По сути, она никогда раньше с ним не виделась, и, быть может, это было не лучшее время для встречи, но Квини отправила Мэдди телеграмму — вторую в ее жизни — с просьбой приехать к ней, и Мэдди приехала. Для встречи с Квини это тоже было не лучшее время.
3) Когда Квини направили в Оаквэй для тренировки прыжков с парашютом. И все это время им не разрешали говорить друг с другом.
Это должна была быть отдельная глава, УСО по прыжкам с парашютом. Но у меня не совсем получилось, и только что приехал фон Линден, а поскольку Энгель здесь нет, мне придется самой переводить ему все это.
—
Я одна. Боже. Я попыталась развязать путы, которыми связал меня Тибо, но не смогла дотянуться до них обеими руками. Я переводила сегодняшнюю писанину фон Линдену, положив руки на стол и спрятав голову между них, не осмеливаясь поднять на него взгляд. Я уже просила его дать мне еще время, на что он ответил, что примет решение после того, как услышит сегодняшний доклад. А я знаю, что сегодня ничего ему не дам. Ничего, кроме описания событий прошедших двух недель, о которых он итак знает, и Зеленого Луча. Всемогущий Боже. После того, как я дошла до момента, где меня облапывает повар — такого унизительного, но если бы я его пропустила и фон Линден об этом узнал, то расплачиваться пришлось бы кровью — он подошел и встал возле меня. Мне нужно было посмотреть на него. И когда я это сделала, он схватил мои волосы в кулак, на мгновение задержавшись пальцами на шее.
Он никогда не улыбался, не хмурился, не показывал каких-либо эмоций. Я чувствовала, как пылало мое лицо. Ну почему я не упустила тот грубый, грязный сарказм о выборе между поваром и инквизитором? Я не могла сказать, что творится в его голове. Он нежно перебирал мои волосы.
Затем он произнес лишь одно слово. Оно звучало одинаково и на английском, и на французском, и на немецком. Керосин.
И оставил меня, закрыв дверь. Я хотела бы написать что-то героическое и вдохновляющее, прежде чем полыхну как спичка, но я слишком глупа и до смерти напугана, чтобы думать. И не могу даже вспомнить ни одной чужой незабвенной цитаты. Интересно, что сказал Уильям Уоллес, когда его привязали к лошадям, что четвертовали его. Могу думать только о последних словах Нельсона: «Поцелуй меня, Харди».
Ормэ, 17 ноября 1943
Мне помыли голову. Именно для этого им нужен был керосин. ПЛАМЕННЫЙ ПЕДИКУЛЕЗ. Теперь я взрывоопасно воняю, но зато у меня нет гнид.
Ровно после того как ушел Гауптштурмфюрер, раздались звуки авианалета и все, как обычно, бросились в укрытия. Я сидела, рыдала и два часа ждала, как и в те две недели допросов, умоляя Бога и КВС попасть в цель, с чем им НИКОГДА НЕ ВЕЗЛО. После того как налет закончился, никого не было еще час. ТРИ ЧАСА никто не говорил мне, что происходит. Я ожидала, что ф.Л.
Мне удалось переместиться вместе со стулом к двери и подготовить засаду, в результате чего два пришедших за мной охранника оказались сбиты с ног. Фон Линден уже, должно быть, достаточно хорошо меня знает, чтобы понимать, что я не встречусь лицом к лицу со своей казнью без боя.
Когда они усадили меня обратно за стол, пришел фон Линден и положил передо мной одну-единственную белую таблетку. В душу закралось подозрение. Понимаете ли, я все еще думала о казни.
— Цианид? — со слезами спросила я. Это был бы очень гуманный способ покинуть сей бренный мир.
Но, как выяснилось, это была не таблетка для самоубийства, а как раз наоборот. Аспирин.
Как и Энгель, он был внимателен. Дал мне еще одну неделю. Но удвоил рабочую нагрузку. Мы заключили сделку. Еще одну. На самом деле, я думаю, что от моей души уже не осталось ничего, что можно было бы продать, но мы нашли выход. У него имеется прикормленная американка — диктор радио, которая делает пропаганду нацизма для Янки, — она работает в Париже на Берлинскую службу радиовещания и изводит Гестапо в Ормэ в попытках взять интервью. Она хочет показать аудитории американских военных кораблей приукрашенную обстановку в оккупированной Франции, как обращаются с заключенными и как глупо и опасно, что невинные девушки Союзных сил вроде меня выполняют такую грязную работу, бла-бла-бла. Несмотря на ее лучезарные и легитимные полномочия, данные Третьим рейхом, гестаповцы из Ормэ не хотят говорить с ней, но фон Линден верит, что с моей помощью сможет произвести хорошее впечатление. «Я бы не оказалась здесь, если бы наше правительство не было столь беспощадно жестоким, — должна была сказать я. — Для сравнения вы можете увидеть, как гуманно обращаются немцы с захваченными агентами, увидеть, как я работаю в качестве переводчика, занимаясь нейтральным делом в ожидании суда». (Брехня — меня не отдадут под суд).
(После моей второй попытки сбежать, пока ждали фон Линдена, который должен был меня наказать, пара его недалеких подчиненных невзначай выболтали огромное количество административных тайн в моем присутствии, не догадываясь о том, что я понимаю по-немецки. Поэтому я знаю гораздо больше об их планах в отношении меня, чем должна. Я попадала под тошнотворную политику — «Ночь и Туман» — которая позволяла им делать все, что заблагорассудится, с людьми, представлявшими «угрозу безопасности», после чего они исчезали, действительно исчезали. Казнь проводили не здесь — они заставляли людей раствориться без следа «в ночи и тумане». Боже, я — узница «Ночи и Тумана». Эта информация столь секретна, что даже нигде не записана — напротив моего имени просто стоит пометка НТ. Если эта рукопись сохранится, они, вероятно, вычеркнут отсюда все, что я только что написала. Под директиву «Ночь и Туман» не попадают интервью для радиопередач, но гестаповцы и к такому готовы. Если что, они всегда могут четвертовать меня опосля и закопать останки в подвале).
Если я буду сотрудничать с пропагандистами, у меня будет больше времени. Если расскажу мрачную правду — мне конец. И скорее всего, конец американской ведущей, а вина за это ляжет на мои плечи.
Аспирин и керосин оказались частью операции «Золушка», программы, призванной превратить меня из лихорадочной, вшивой, психически неуравновешенной тюремной крысы в хладнокровного и уверенного пленного летного офицера, пригодного для интервью. Для пущей убедительности мне дали переводить записи самого Гауптштурмфюрера фон Линдена — прошлогодние заметки с именами (если он их знал), датами и, фу, некоторыми методами, которые использовали для добычи информации. О, мой Гауптштурмфюрер, вы гадкий немецкий ублюдок. Копию заметок нужно было сделать на немецком для К. О. (у него был Командующий Офицер!), другую — на французском для официальной отчетности. Меня заставили работать над французской. Немецкая же досталась Фрёйлин Энгель (она вернулась сегодня). Мы работаем вместе, используя кровью и потом добытые рецептурные бланки. И обе недовольны этим сотрудничеством.