Правда о Порт-Артуре. Часть II
Шрифт:
Слабый непрерывный прибой волнъ шуршитъ и шепчетъ что-то безмолвнымъ и безучастнымъ берегамъ Квантуна…
Вечерняя заря потухаетъ въ облакахъ, силясь бросить послдній лучъ обагренной кровью земл.
Еще день Артура канулъ въ вчность.
Заблаговстили ко всенощной. Звонъ небольшихъ колоколовъ, пробуждая ранній покой утомленныхъ боевой страдой гарнизона и гражданъ, зоветъ и манитъ къ себ.
Онъ напоминаетъ, онъ настойчиво, ударъ за ударомъ, твердитъ, что тамъ, по безконечной Сибири, по всему лицу Руси необъятной, въ этотъ часъ и на т же звуки стекаются
Иду въ церковь. Прохожихъ почти не видно. Неподвижными силуэтами чернютъ городовые. На встрчу бредутъ отдльными группами стрлки, артиллеристы, моряки — оборванные, угрымые. Молча идутъ они, физически и нравственно утомленные.
Поравнялся съ командой моряковъ — слышу веселый, добрый голосъ.
— Эхъ, Митя, Митя, небось въ деревн-то теперь какъ хорошо. И-и-ихъ, какъ хррошо!
— Брось ты! Радъ, что языкъ во рту болтается. Будетъ теб хорошо, коли завтра пулю въ бокъ всадятъ, аль голову оторветъ — отвтилъ невеселый голосъ.
Дальше я не слышу ихъ. Пронесся верховой, загремла наша неуклюжая двуколка. Извозчикъ плелся рысцой — на шапк крестъ (дружинникъ), въ коляск трое раненыхъ, одинъ совсмъ сползъ съ сиднія, на него навалился товарищъ.
— Откуда везешь?
— Отъ Скалистаго. Совсмъ свженькіе, только сейчасъ попортило пулями въ окопахъ. Да и довезу ли? Одинъ совсмъ кончается — икаетъ…
Въ коляск страдалецъ глухо стоналъ.
Поднялся на подошву Перепелиной горы. Вотъ уже и за оградой своднаго госпиталя. Здсь полный покой. Зданія кажутся необитаемыми и мрачными; окна плотно завшены, ни проблеска свта. По дорожкамъ безшумно идутъ больные въ желтыхъ халатахъ — спшатъ въ церковь.
Вхожу. Храмъ уже полонъ. Длинное, низкое, барачной постройки зданіе слабо освщено.
Больные все прибываютъ. Запоздали. Кого задержала перевязка, кого вечерняя визитація ординатора.
Скромно, безшумно занимаютъ они мста. Пестрютъ обвязанныя головы, руки, костыли. Лица срря, изнуренныя. Молодежи много, есть старики.
Быстро прошло, безцеремонно протискиваясь сквозь толпу, низшее госпитальное начальство, фельдшерскіе ученики — пвчіе.
Въ церкви тишина, нарушаемая лишь звономъ мдныхъ пятаковъ у выручки и громкимъ, грубоватымъ голосомъ ктитора — смотрителя госпиталя капитана Бондарева.
Звучащій въ высокомъ тон колоколъ смолкъ.
Сейчасъ начнется. Все стихло, даже и у выручки, только въ открывшуюся дверь иногда доносится гулъ орудійнаго выстрла.
Опоздавшіе, входя, останавливаются, невольно проникаясь торжественной тишиной, воцарившейся подъ снью убогаго храма.
Уборъ церкви простъ и незатйливъ: бдный сельскій храмъ — не боле. Но въ немъ чувствуется близость къ Тому, Который, нося въ себ источникъ свта, мира, правды и любви, жилъ такъ, какъ проповдывалъ, и умеръ со словами прощенія на устахъ.
Кругомъ
Я окруженъ ими, безропотно день въ день, ночь въ ночь созидающими и отстаивающими уже девятый мсяцъ мнимыя твердыни Артура.
Взоръ мой невольно скользилъ по ихъ лицамъ.
Я ищу въ нихъ выраженія скорби, муки и тоски; я хочу найти ропотъ, озлобленіе во взгляд, которые должны быть результатомъ горестей и лишеній — неизбжныхъ, жестокихъ спутниковъ войны и разлуки съ родными и близкими.
Я, наконецъ, ищу тревоги, озабоченности.
Нтъ, я вижу только утомленіе и глубокое сознаніе, что все "это" неизбжно, неизбжно, какъ сама вокрзтъ насъ витающая смерть.
Я улавливаю въ ихъ взгляд только полное подчиненіе своего "я", своей личной жизни вол Провиднія.
Какъ жестоко несправедливы т, которые считаютъ эту срую массу только "тоже людьми".
Какъ отвратительно-гадко звучитъ снисходительное къ нимъ отношеніе, при вид ихъ страданій и покорныхъ смертей.
А фраза: "Да, это тоже люди" приводитъ меня въ бшенство.
Вдь это люди, срые, русскіе, но люди, люди, которымъ все человческое близко такъ же, какъ и аристократамъ ума, воли и состоянія.
И я угадываю, что они пришли сюда отдохнуть душой и въ горячей, искренней, безхитростной молитв, исходящей изъ тайниковъ ихъ души, обновить въ себ иногда, кажется, уже потухающую искру надежды, что минетъ же когда-нибудь это страшное время, когда дадутъ отставку и поздъ помчитъ домой. Какъ весело, какъ легко будетъ жить и дышать! Мсяцъ дороги пролетитъ незамтно. Вотъ уже и родная губернія! Вотъ и городъ! Вотъ и знакомая улица, постоялый дворъ, присутствіе, гд призывался, церковь! Все по старому. Потомъ, въ телг, по большаку сворачиваемъ на родной проселокъ. Каждое деревцо, каждый камешекъ знакомъ. Рчка, зеленая мурава, лсъ шумитъ, такой сильный, здоровый. А озими, какъ хороши! — Да, вонъ и село — рукой подать!
Господи, да неужто наступитъ это время? — читаю я во взгляд вздохнувшаго полною грудью молодого стрлка съ обвязанной головой и рукой на перевязи.
Онъ совсмъ еще мальчикъ, усы едва пробиваются — но большіе срые глаза, съ выраженіемъ уже мужества и перенесенныхъ тяжелыхъ нравственныхъ и физическихъ страданій, пристально устремлены вверхъ.
Задумался онъ. Лампадка теплилась, и отблескъ ея, какъ слеза, блестлъ въ его зрачк въ полуоборотъ обращеннаго ко мн лица.
А, можетъ, то и была слеза?
— Слава Святй, Единосущнй, Животворящй и Нераздльнй Троиц…— раздался вдохновенный голосъ настоятеля, отца едора Скальскаго.
Словно тнь мелькнула по лицу раненаго. Не то испугъ, не то удивленіе на мгновеніе отразились на его юношескомъ, открытомъ лиц, обрамленномъ русой бородкой. Глаза широке раскрылись. Онъ закусилъ губу… Потянулся впередъ, занесъ было руку для крестнаго знаменія, но она не далась, испуганно посмотрлъ на одного товарища, на другого, взглянулъ вверхъ и медленно опустилъ голову.