Праздник, который всегда с тобой
Шрифт:
— Хорошая сестра и плохая сестра, — сказал Паскин. — Я с деньгами. Что будешь пить?
— Une demi-blonde [29] , — сказал я официанту.
— Выпей виски. Я с деньгами.
— Люблю пиво.
— Если бы ты вправду любил пиво, то сидел бы в «Липпе». Думаю, ты работал?
— Да.
— Продвигается?
— Надеюсь, да.
— Хорошо. Я рад. Вкуса к жизни не потерял?
— Нет.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать пять.
— Хочешь с ней переспать? — Он взглянул на смуглую сестру и улыбнулся. — Ей нужно.
29
Кружку
— Думаю, ты уже об этом позаботился.
Она улыбнулась мне приоткрытым ртом.
— Он развратник, — сказала она. — Но милый.
— Можешь отвести ее в ателье.
— Прекрати это свинство, — сказала светловолосая сестра.
— Тебя кто спрашивает? — сказал Паскин.
— Никто. А я говорю.
— Будем как дома, — сказал Паскин. — Серьезный молодой писатель, дружелюбный мудрый старый художник, две красивые девушки и целая жизнь впереди.
Мы сидели, девушки отпивали понемногу, Паскин выпил еще fin `a l'eau, а я — пиво; но никто не чувствовал себя как дома, кроме Паскина. Смуглая ерзала, выставляла свой профиль, чтобы свет подчеркивал линии ее впалых щек и грудь, обтянутую черным свитером.
— Ты весь день позировала, — сказал Паскин. — И тебе еще надо демонстрировать свитер в кафе?
— Мне это приятно, — сказала она.
— Ты похожа на яванскую игрушку, — сказал он.
— Не глазами, — сказала она. — У меня сложнее.
— Ты похожа на маленькую испорченную poup'ee [30] .
— Может быть. Но живую. Про тебя этого не скажешь.
— Это мы еще посмотрим.
— Давай, — сказала она. — Люблю доказательства.
— Сегодня их не получала?
30
Куклу (фр.).
— А-а, это, — сказала она и подставила лицо последнему вечернему свету. — Ты просто возбудился из-за своей работы. У него любовь с холстами, — сказала она мне. — Вечно грязь какая-то.
— Хочешь, чтобы я тебя писал, платил тебе, имел тебя, чтобы в голове была ясность, — и любил тебя вдобавок, — сказал Паскин. — Бедная куколка.
— Месье, я вам нравлюсь? — спросила она меня.
— Очень.
— Но вы слишком большой, — грустно сказала она.
— В постели все одинаковые.
— Неправда, — сказала ее сестра. — И мне этот разговор надоел.
— Вот что, — сказал Паскин. — Если думаешь, что у меня любовь с холстами, завтра напишу тебя акварелью.
— Когда будем есть? — спросила сестра. — И где?
— Поедите с нами? — сказала смуглая.
— Нет, пойду ужинать с моей l'egitime [31] . — Тогда так выражались. Теперь говорят: «моя r'eguli`ere».
— Вам надо уходить?
— И надо, и хочу.
— Так иди, — сказал Паскин. — И смотри не влюбись в пишущую машинку.
31
Законной (фр.).
— Если влюблюсь, перейду на карандаш.
— Завтра акварель, — сказал он. — Ладно, дети мои, выпью еще одну, и поужинаем, где захотите.
— «У викинга», — живо отозвалась брюнетка.
— Хочешь посмотреть, как я выгляжу на фоне красивых нордических мужчин? Нет.
— Мне очень нравится «У викинга», — сказала брюнетка.
— И мне, — подхватила сестра.
— Хорошо, —
32
Молодой человек (фр.).
— И тебе того же.
— Они не дают мне спать, — сказал он. — Совсем не сплю.
— Отоспитесь сегодня.
— После «Викинга»? — Он улыбнулся в сдвинутой на затылок шляпе.
Он был похож скорее на бродвейского фланера девяностых, чем на славного художника, каким он был, и потом, когда он повесился, я любил вспоминать его в тот наш вечер в «Доме». Говорят, во всех нас заложены семена того, что мы сделаем, но мне всегда казалось, что у тех, кто шутит при жизни, семена покрыты лучшей почвой и навозом высшей категории.
11
Эзра Паунд и Гусеница-землемерка
Эзра Паунд всегда был верным другом и всегда помогал людям. Однокомнатная квартира на Нотр-Дам-де-Шан, где он жил с женой Дороти, была так же бедна, как богата квартира Гертруды Стайн. Но там было очень светло, тепло от печки и висели картины японских художников, знакомых Эзры. Все они были у себя на родине аристократами и носили длинные волосы. Их черные волосы блестели и падали вперед, когда они кланялись, и сами они производили на меня сильное впечатление, но картины их не нравились. Я их не понимал, но в них не было тайны, а когда понимал, они ничего для меня не значили. Я жалел об этом, но ничего не мог поделать.
А картины Дороти мне очень нравились, и сама она была красавица с чудесной фигурой. Еще мне нравилась голова Эзры работы Годье Бржешки и нравились фотографии других работ этого скульптора, которые мне показывал Эзра и включил в свою книгу о нем. Эзра любил живопись Пикабиа, а мне она тогда казалась никчемной. И живопись Уиндема Льюиса я не любил, а Эзре она очень нравилась. Он любил произведения своих друзей — эта преданность прекрасна, но суждения искажает катастрофически. Мы никогда об этом не спорили — я помалкивал о том, что мне не нравилось. Если человек любит картины или сочинения своих друзей, думал я, то это похоже на любовь к своей семье, и критиковать их — невежливо. Иногда ты можешь долго терпеть, прежде чем станешь критиковать родных или свойственников; с художниками это проще — они ничего страшного не делают и в душу не ранят в отличие от родственников. Плохих художников можешь просто не смотреть, и все. А у родственников — если даже научился не смотреть на них, не слушать и не отвечать на письма — у них все равно много способов стать опасными. Эзра относился к людям добрее и более по-христиански, чем я. Его собственные стихи, когда удавались, были настолько совершенны, и он был так искренен в своих заблуждениях, так влюблен в свои ошибки, так добр к людям, что я всегда считал его чем-то вроде святого. Правда, он был раздражителен, но, кажется, этим отличались и многие святые.
Эзра хотел, чтобы я обучил его боксу, и как раз во время одного из спаррингов, под вечер, у него в квартире, я впервые увидел Уиндема Льюиса. Эзра был начинающим, мне было неловко заниматься с ним в присутствии его знакомого, и я старался делать так, чтобы он выглядел как можно лучше. Но все равно получалось не очень хорошо: он умел фехтовать, и я учил его так же действовать левой рукой, ставить левую ногу всегда впереди, а правую подтягивать и ставить параллельно. Это азы. Мне никак не удавалось научить его левому хуку, а бить справа более коротким — это вообще было делом далекого будущего.