Праздник, который всегда с тобой

Хемингуэй Эрнест

— Вот вы кто. Вы все, — сказала мисс Стайн. — Все вы, молодые люди, воевавшие на фронте. Вы — потерянное поколение.

— В самом деле? — сказал я.

— Да, — настаивала она. — У вас ни к чему нет уважения. Вы спиваетесь до смерти…

— Молодой механик был пьян? — спросил я.

— Нет, конечно.

— Меня вы когда-нибудь видели пьяным?

— Нет. Но ваши друзья — пьяницы.

— Я напивался, — сказал я. — Но сюда пьяным не приходил.

— Конечно, нет. Я этого не говорила.

— Вероятно, хозяин гаража бывает пьян в одиннадцать часов утра, — сказал я. — Вот почему он произносит такие красивые фразы.

— Не спорьте со мной, Хемингуэй, — сказала мисс Стайн. — Это бессмысленно. Все вы — потерянное поколение, как правильно сказал хозяин гаража.

Позже,

когда я написал свой первый роман, мне захотелось уравновесить цитату из хозяина гаража цитатой из Екклесиаста. А в тот вечер, возвращаясь домой, я думал о парне из гаража, не везли ли его тоже на легковой машине, переоборудованной под санитарную. Я помнил, как у них горели тормоза, когда, набитые ранеными, они спускались по горным дорогам, тормозя двигателем и в конце концов включая обратную передачу, и как последние машины гнали через горы пустыми, чтобы заменить их большими «фиатами» с надежными трехскоростными коробками передач и мощными тормозами. Я думал о мисс Стайн и Шервуде Андерсоне, о самомнении, о разнице между умственной ленью и дисциплиной и думал: это кто кого называет потерянным поколением? Между тем я подошел к «Клозери де Лила»; на моего старого друга — памятник маршала Нея с обнаженной саблей — падал свет, на бронзе лежали тени ветвей, он был там один, никого за спиной, и я подумал, как он оплошал при Ватерлоо, и что все поколения были потеряны из-за чего-то, всегда были потерянными и всегда будут, и зашел в «Клозери», чтобы статуе не было одиноко, и выпил холодного пива, перед тем как вернуться домой, в квартиру над лесопилкой. Но пока сидел там с пивом, смотрел на статую, вспоминая, сколько долгих дней Ней сражался один в арьергарде при отступлении из Москвы, когда Наполеон уехал с Коленкуром в карете, я подумал, каким душевным и добрым другом была мисс Стайн и как прекрасно она говорила об Аполлинере и о его смерти в день перемирия в 1918 году, когда толпа кричала «`a bas Guillaume» [18] , а он в бреду принял это на свой счет, и я подумал: пока могу, сделаю все, чтобы послужить ей и чтобы ее хорошие вещи получили признание, и да поможет мне Бог и Майк Ней. Но к черту ее разговоры о потерянном поколении и ее дешевые нечестные ярлыки.

18

«Долой Гийома» — так звучит по-французски имя Вильгельм. Выкрики толпы относились к императору Германии Вильгельму II.

Когда я вошел в наш двор, поднялся по лестнице и увидел жену, и сына, и его кота Ф. Мура, счастливых, и огонь в камине, я сказал жене:

— Знаешь, все-таки Гертруда милая.

— Конечно, Тэти.

— Но иногда несет ужасный вздор.

— Я ее никогда не слышу, — сказала жена. — Я — жена. Со мной разговаривает ее подруга.

8

Голод был хорошим воспитателем

В Париже, если недоедаешь, становишься очень голоден: в витринах булочных выставлены вкусные вещи, на тротуарах за столами сидят люди, и ты видишь и обоняешь еду.

Когда ты отказался от журналистики и пишешь то, что никто в Америке не хочет покупать, и поэтому должен пропускать еду и объяснять дома, что пообедал с кем-то в городе, тогда лучше всего отправиться в Люксембургский сад, где не увидишь и не унюхаешь ничего съестного от площади Обсерватории до улицы Вожирар. Можно зайти в Люксембургский музей, и все картины становятся выразительнее, ярче, прекраснее, когда смотришь их натощак, с пустым брюхом. Голодным я научился понимать Сезанна гораздо лучше и видеть, как он строит свои пейзажи. И порой задумывался: не был ли он тоже голоден, когда писал, — но вряд ли, думал я, разве что забыл поесть. Такие бывают нездоровые озарения, когда живешь впроголодь или недосыпаешь. Позже я решил, что Сезанн, вероятно, был голоден в другом смысле.

Выйдя из Люксембурга, ты мог прогуляться по узкой улице Феру до площади Сен-Сюльпис, где тоже не было ресторанов, а только тихая площадь с деревьями и скамьями. Был еще фонтан со львами, по тротуару расхаживали

голуби и сидели на статуях епископов. Была церковь и на северном краю площади — лавки с религиозными принадлежностями и облачением.

От этой площади уже нельзя было пойти к реке, не встретив фруктовых, овощных, винных лавок, булочных и кондитерских. Но если выбрать дорогу осмотрительно, пройти направо вокруг бело-серой каменной церкви до улицы Одеон и опять свернуть направо, к книжному магазину Сильвии Бич, то можно дойти до него, минуя не слишком много заведений, где продается съестное. На улице Одеон нет кафе, и только там, где она выходит на площадь, есть три ресторана.

К тому времени, когда ты доходил до дома 12 по улице Одеон, голод удавалось обуздать, зато все восприятия снова обострялись. По-другому выглядели фотографии, и на глаза попадались книги, которых прежде совсем не видел.

— Вы очень похудели, Хемингуэй, — говорила Сильвия. — Вы хорошо питаетесь?

— Конечно.

— Что вы ели на обед?

В животе происходил бунт, и я отвечал:

— Как раз иду домой обедать.

— В три часа?

— Я не знал, что уже так поздно.

— На днях Адриенна сказала, что хочет пригласить вас на ужин. И позовем Фарга. Вы ведь любите Фарга? Или Ларбо. Он вам нравится. Нравится, я знаю. Или еще кого-нибудь, кто вам нравится. Поговорите с Хэдли?

— Она с удовольствием придет.

— Я пошлю ей pneu [19] . Раз вы мало едите, так и работайте поменьше.

— Хорошо.

— Идите-ка домой, а то к обеду опоздаете.

— Мне оставят.

— И холодное не ешьте. Пообедайте как следует, горячим.

— У меня не было почты?

— По-моему, нет. Но дайте посмотрю.

Она посмотрела, нашла записку и радостно подняла голову. Потом открыла дверцу письменного стола.

— Принесли, пока меня не было, — сказала она.

19

Письмо по пневматической почте (фр.).

Это было письмо, а на ощупь — с деньгами.

— Веддеркоп, — сказала Сильвия. — Должно быть, из «Квершнитта». Вы видели Веддеркопа?

— Нет. Но он был здесь с Джорджем. Он с вами встретится. Не волнуйтесь. Может быть, хотел сначала заплатить.

— Тут шестьсот франков. Пишет, что будут еще.

— Ужасно рада, что напомнили мне посмотреть, мой приятнейший друг.

— Чертовски странно, что единственное место, где я могу что-то продать, — Германия. Покупает только он да «Франкфуртер цайтунг».

— Действительно. Но вы не беспокойтесь. Всегда можете продать рассказы Форду, — дразнила она.

— Тридцать франков страница. Скажем, в три месяца один рассказ в «Трансатлантик». Рассказ в пять страниц — сто пятьдесят франков в квартал. Шестьсот в год.

— Хемингуэй, не думайте о том, сколько они приносят сейчас. Главное, что вы можете их писать.

— Знаю. Писать могу. Но их не покупают. С тех пор как я бросил журналистику, никаких доходов.

— Продадутся. Слушайте. Вот же получили сейчас деньги.

— Простите меня, Сильвия. Извините, что я об этом заговорил.

— За что простить? Всегда говорите — и об этом, и о чем угодно. Вы разве не знаете: все писатели только и говорят, что о своих неприятностях. Но обещайте мне, что не будете волноваться и будете есть как следует.

— Обещаю.

— Тогда идите сейчас же домой обедать.

Я вышел на улицу Одеон с отвращением к себе от того, что стал жаловаться. То, что я делал, я делал по собственной воле — и делал глупо. Вместо того чтобы пропустить обед, надо было купить хлеб и съесть. Я ощущал во рту вкус коричневой корочки. Но его трудно есть всухомятку. Жалобщик чертов. Фальшивый, паршивый святой мученик, говорил я себе. Ты бросил журналистику по собственному желанию. Тебе верят, и Сильвия одолжила бы тебе денег. Сколько раз одалживала. Разве нет? А теперь еще чем-то должен будешь поступиться. Голодать полезно, и картины смотрятся лучше, когда ты голоден. Еда — тоже чудесное занятие, и знаешь, где ты поешь прямо сейчас?