Праздник, который всегда с тобой
Шрифт:
— Не надо преувеличивать, — сказал Эван высокому старому официанту.
— Два виски вам подали, а? — сказал официант.
Мы добавили воды, и Эван сказал:
— Первый глоток надо делать с чувством, Хем. Если виски правильно употреблять, нам его надолго хватит.
— Вы думаете о своем здоровье? — спросил я.
— А как же, Хем. Не поговорить ли нам о чем-нибудь другом?
На террасе больше никого не было, виски согревало нас, но для осени я был лучше одет, чем Эван: спортивная фуфайка под рубашкой, а сверху — синий шерстяной свитер французского моряка.
— Я вот думал о Достоевском, — сказал я. — Как может человек писать так плохо, невероятно плохо, и вызывать у
— Тут вина не перевода, — сказал Эван. — Толстой у нее хорошо пишет.
— Я знаю. Помню, сколько раз я пытался прочесть «Войну и мир», пока не достал перевод Констанс Гарнетт.
— Говорят, его можно улучшить, — сказал Эван. — Не сомневаюсь, что можно, хотя русского не знаю. Но переводчиков-то мы с вами знаем. Все равно роман потрясающий, по-моему, самый великий, его можно читать снова и снова.
— Знаю, — сказал я. — А Достоевского снова и снова — нельзя. В Шрунсе, когда у нас кончились книги и нечего было читать, я все равно не смог перечитывать «Преступление и наказание». Читал австрийские газеты — учил немецкий, пока не набрели на Троллопа в издании Таухница.
— Боже благослови Таухница, — сказал Эван.
Виски перестало обжигать — теперь, когда добавили еще воды, напиток был просто излишне крепким.
— Достоевский был поганец, Хем, — продолжал Эван. — Лучше всего у него получались поганцы и святые. Святые у него замечательные. Обидно, что мы не можем его перечитывать.
— Хочу еще раз попробовать «Братьев Карамазовых». Возможно, это была моя вина.
— Часть перечитать можно. Большую часть. А потом он начинает тебя злить, пусть и замечательный.
— Ну, будем считать, нам посчастливилось, что смогли это прочесть один раз, — может быть, появится перевод получше.
— Только не соблазняйтесь им, Хем.
— Не соблазнюсь. Я пытаюсь делать так, чтобы действовало на вас незаметно, и чем дальше вы читаете, тем больше набирается.
— Поддерживаю вас в этом с помощью виски Жана.
— У него из-за этого будут неприятности, — сказал я.
— У него уже неприятности, — сказал Эван.
— Почему?
— Меняют администрацию, — сказал Эван. — Новые хозяева хотят другую клиентуру, которая будет тратить деньги, и поставят здесь американский бар. Официанты будут в белых пиджаках, Хем, и их предупредили, что им придется сбрить усы.
— Они не смеют так поступить с Андре и Жаном.
— Не должны бы сметь, но поступят.
— Жан всю жизнь в усах. Это драгунские усы. Он служил в кавалерийском полку.
— Ему придется их сбрить.
Я допил виски.
— Месье, еще виски? — спросил Жан. — Виски, месье Шипмен?
Его доброе худое лицо трудно было представить себе без вислых усов, и лысое темя блестело под прилизанными прядками.
— Не надо, Жан, — сказал я. — Зачем рисковать.
— Никакого риска, — тихо сказал он нам. — У нас тут кавардак Многие уходят.
— Не нужно, Жан.
— Entendu, Messiers [38] , — громко сказал он.
Он ушел в кафе и вернулся с бутылкой виски, двумя большими стаканами, двумя десятифранковыми блюдечками с золотой каймой и бутылкой шипучки.
38
Понял, господа (фр.).
— Нет, Жан, — сказал я.
Он поставил стаканы на блюдечки, налил почти дополна виски и унес бутылку с остатками в кафе. Мы с Эваном прыснули немного воды в свои стаканы.
— Хорошо, что Достоевский не познакомился с Жаном, — сказал Эван. — А то спился бы до смерти.
— А
— Выпьем, — сказал Эван. — Это протест. Это акция.
В следующий понедельник, когда я утром пришел в «Лила» работать, Андре подал мне bouvril — чашку мясного экстракта с водой. Андре был невысокий блондин, и там, где у него раньше щетинились усы, теперь было голо, как у священника. На нем был белый пиджак американского бармена.
— А Жан?
— Он будет только завтра.
— Как он?
— Ему было труднее примириться. Всю войну он прослужил в полку тяжелой кавалерии. У него Croix de Guerre и M'edaille Militaire.
— Я не знал, что он был так тяжело ранен.
— Нет. Он был ранен, конечно, но М'e-daille Militaire не за это. За храбрость.
— Скажите ему, что я о нем спрашивал.
— Обязательно, — сказал Андре. — Надеюсь, он скоро сможет примириться.
— Пожалуйста, передайте ему привет и от мистера Шипмена.
— Мистер Шипмен у него, — сказал Андре. — Они работают в саду.
15
Посланец Зла
Последнее, что сказал мне Эзра, перед тем как уехать с Нотр-Дам-де-Шан в Раппало:
— Хем, возьмите эту банку опиума и отдайте Даннингу только тогда, когда она будет ему необходима.
Это была большая банка из-под крема; когда я отвинтил крышку, внутри оказалась темная липкая масса, пахшая плохо очищенным опиумом. Эзра, по его словам, купил ее у повара-индуса на авеню Опера около Итальянского бульвара, и она стоила дорого. Я подумал, что она происходит из «Дыры в стене», пристанища дезертиров и торговцев наркотиками во время Первой мировой войны и после. «Дыра в стене» была узким баром, почти коридором, с красным фасадом на Итальянской улице, а черным ходом она когда-то соединялась с коллектором, по которому якобы можно было добраться до катакомб. Даннинг же был Ральф Чивер Даннинг, поэт, который курил опиум и забывал есть. Когда он курил слишком много, он мог только пить молоко и писал terza rima [39] , за что его полюбил Эзра, находивший в его поэзии и другие достоинства. Даннинг жил в том же дворе, что и Эзра, и за несколько недель до отъезда из Парижа Эзра вызвал меня на помощь к умиравшему Даннингу.
39
Терцины (ит.).
«Даннинг умирает, — значилось в записке. — Пожалуйста, приходите сейчас же».
Даннинг, похожий на скелет, лежал на матрасе и в конце концов несомненно умер бы от недоедания, но мне удалось убедить Эзру, что мало кто умирает, разговаривая закругленными фразами, и я еще не видел человека, чтобы умер, разговаривая терцинами, и сомневаюсь, что даже Данте это удалось бы. Эзра возразил, что Даннинг не разговаривает терцинами, и я сказал, что, может быть, терцины мне послышались, поскольку я спал, когда Эзра меня вызвал. В общем, просидев ночь в ожидании смерти Даннинга, мы препоручили дело врачу, и Даннинг был увезен в частную клинику для дезинтоксикации. Эзра гарантировал оплату счетов и заручился содействием, не знаю каких уж там поклонников поэзии Даннинга. Мне же была поручена только доставка опиума в случае чрезвычайной ситуации. Это была священная обязанность, возложенная Эзрой, и я только надеялся, что смогу оказаться достойным и правильно определить момент возникновения этой чрезвычайной ситуации. Она возникла однажды воскресным утром, когда во дворе лесопилки появилась консьержка Эзры и крикнула наверх, в открытое окно, где я изучал программу скачек: