Праздник, который всегда с тобой

Хемингуэй Эрнест

— Чем вы огорчены? Что значит — шампанское на меня подействовало? Эрнест, о чем вы говорите?

— Я о давешнем вечере в «Динго».

— Ничего со мной не было в «Динго». Я просто устал от этих кошмарных англичан, с которыми вы сидели, и отправился домой.

— При вас там не было никаких англичан. Только бармен.

— Не устраивайте из этого тайны. Вы знаете, о ком я говорю.

— Ох, — сказал я.

Он потом вернулся в «Динго». Или зашел в другой день. Нет, я вспомнил, были там двое англичан. Правильно. Я вспомнил, кто они. Были они там, были.

— Да, — сказал я. — Конечно.

— Эта девица с липовым титулом, грубая, и с ней пьяный олух. Говорили, что они ваши приятели.

— Приятели. И она действительно бывает груба.

— Вот видите? Нет смысла устраивать тайны только потому, что кто-то выпил несколько бокалов вина. Зачем вы напускали таинственность? От вас я этого не ожидал.

— Не знаю. — Мне хотелось оставить эту тему. Потом мне пришло в голову: — Они вам грубили из-за вашего

галстука?

— С какой стати им грубить из-за галстука? На мне был простой черный вязаный галстук [47] и белая тенниска.

47

Галстук королевской гвардии — в синюю и пурпурную полосы.

Тогда я сдался, и он спросил меня, почему мне нравится это кафе. Я рассказал ему про прежние времена, и он стал стараться, чтобы оно ему тоже понравилось. Так мы и сидели — я, потому что мне нравилось, а он старался, чтобы понравилось, задавал вопросы и рассказывал мне о писателях, издателях, литературных агентах, критиках, о Джордже Хорасе Лоримере [48] , о сплетнях, об экономике писательского успеха и был циничен, остроумен и очень весел, и мил, и обаятелен, хотя ты привык настороженно относиться к старающимся быть обаятельными. Он слегка пренебрежительно, но без горечи говорил обо всем, что написал до сих пор, и я понимал, что его новая книга должна быть очень хороша, раз он без горечи говорит о недостатках прежних книг. Он хотел, чтобы я прочел эту новую, «Великий Гэтсби», как только к нему вернется последний и единственный экземпляр, который он дал кому-то почитать. Слушая его, вы никогда бы не догадались, насколько она хороша, — разве что по смущению, которое проглядывает у не влюбленных в себя авторов, когда у них получилось что-то очень хорошее, и мне захотелось поскорее получить и прочесть эту книгу.

48

Дж. X. Лоример с 1899 по 1937 г. был главным редактором журнала «Сатердей ивнинг пост».

Скотт сказал, что, по словам Максвелла Перкинса [49] , книга продается неважно, но рецензии очень хорошие. Не помню, в тот ли день или много позже он показал мне рецензию Гильберта Сендеса — лучше ее невозможно вообразить. То есть можно было бы, если бы Сендес был лучше. Потом, я думаю, были получше. Скотт был озадачен и уязвлен тем, что книга расходится неважно, но, как я уже сказал, горечи в нем не было совсем, он смущенно радовался тому, что книга получилась.

49

Максвелл Перкинс, редактор издательства «Чарльз Скрибнерс санз», был редактором книг Фицджеральда, Хемингуэя и Томаса Вулфа и, можно сказать, открыл для широкой читающей публики этих писателей.

В этот день, когда мы сидели на террасе «Клозери де Лила» в сумерках и наблюдали за прохожими, за тем, как меняется серый вечерний свет, два виски с газированной водой, которые мы выпили, не произвели в нем химических изменений. Я следил за этим бдительно, но ничего не случилось: он не задавал бестактных вопросов, никому не причинял неловкости, не произносил речей, а вел себя как нормальный, умный и очаровательный человек.

Он сказал, что из-за плохой погоды ему и его жене Зельде пришлось оставить их маленький автомобиль «рено» в Лионе, и спросил, не хочу ли я съездить с ним в Лион на поезде, забрать машину и своим ходом вернуться в Париж. Фицджеральды жили в меблированной квартире на улице Тильзит, 14, недалеко от площади Этуаль. Был конец весны, я подумал, что природа сейчас самая приятная и мы великолепно прокатимся. Скотт был мил и разумен, он выпил при мне две хорошие порции виски, и ничего не случилось, он был так обаятелен и рассуждал так здраво, что тот вечер в «Динго» представлялся неприятным сном. Я сказал, что готов с ним ехать в Лион, и спросил, когда он хочет отправиться.

Мы договорились встретиться завтра — встретились и договорились выехать в Лион утренним экспрессом. Поезд отправлялся в удобный час и шел быстро. Он делал только одну остановку — помнится, в Дижоне. Мы решили, что в Лионе отдадим проверить и привести в порядок машину, роскошно поужинаем и с утра пораньше выедем в Париж. Назначили примерную дату отъезда, после чего встречались еще дважды, согласовали окончательную дату и накануне вечером ее подтвердили.

Я был в восторге, и жена тоже считала, что это прекрасный план. Я поеду со старшим, преуспевающим писателем, в машине у нас будет время поговорить, и я наверняка узнаю много полезного. Теперь мне странно вспоминать, что я думал о Скотте как о писателе старшего поколения, но тогда, поскольку я еще не прочел «Великого Гэтсби», он представлялся мне старшим писателем, сочинившим глупую, скверно написанную, по-студенчески не взрослую книгу, а вслед за ней еще одну, которую я просто не смог прочесть. Он печатал в «Сатердей ивнинг пост» рассказы, казавшиеся приемлемыми

три года назад, но серьезным писателем я его не считал. В «Клозери де Лила» он сказал мне, что пишет для «Пост» хорошие, по его собственной оценке, рассказы — и они в самом деле были хорошими, — а перед сдачей переделывает их, точно зная, как их перекроить, чтобы они стали хорошим журнальным товаром. Я вознегодовал и сказал, что это проституция. Проституция, согласился он, но он должен так делать, потому что журналы платят деньги, которые нужны ему, чтобы писать порядочные книги. Я сказал, что, если писать не на пределе своих возможностей, то погубишь свой талант. Он ответил, что научился писать журнальные рассказы так, что это ему не вредит. Сначала, по его словам, он пишет настоящий рассказ, а изменения и порча ему не вредят. Я в это не верил и хотел его переубедить, но, чтобы подкрепить мое убеждение и убедить его, мне нужно было опираться на собственный роман, а я еще не написал никакого романа. С тех пор как я начал ломать свое письмо, избавляться от гладкописи, стараясь не рассказывать, а показывать, работа стала необычайно увлекательной. Но и очень трудной, и я не представлял себе, что когда-нибудь сумею написать такую длинную вещь, как роман. На абзац иногда уходило целое утро.

Моя жена Хэдли радовалась, что я поеду, хотя того, что читала у Скотта, всерьез не принимала. Хорошим писателем в ее представлении был Генри Джеймс. Но она считала, что мне полезно будет съездить и отдохнуть от работы, хотя мы оба предпочли бы иметь деньги на собственную машину и съездить самим. Я даже вообразить не мог, чтобы такое стало возможным. Я получил аванс от «Бонн энд Ливрайт» за первую книгу рассказов, которая должна была выйти осенью в Америке, и продавал рассказы во «Франкфуртер цайтунг», в берлинский «Квершнитт», парижские «Дис куотер» и «Трансатлантик ревью», и мы жили очень экономно, тратя только на самое необходимое, чтобы накопить для июльской поездки на feria [50] в Памплоне, потом в Мадрид, а потом на feria в Валенсию.

50

Праздник (исп.).

В утро отъезда я приехал на Лионский вокзал заранее и ждал Скотта перед входом на платформу. Билеты были у него. Когда подошло время отправления, а он не появился, я купил входной билет и пошел вдоль состава, разыскивая его. Я его не увидел и перед самым отправлением влез в вагон и пошел по всему поезду, полагая, что он уже где-то здесь. Состав был длинный, и Скотта в нем не было. Я объяснил кондуктору, в чем дело, купил билет во второй класс — третьего не было — и попросил кондуктора назвать лучший отель в Лионе. Не оставалось ничего другого, как телеграфировать Скотту из Дижона и сообщить адрес лионской гостиницы, где я буду его ждать. Телеграмма его уже не застанет, но я рассчитывал, что ее получит жена и протелеграфирует ему эти сведения. Я никогда еще не слышал, чтобы взрослый человек опоздал на поезд, но в этой поездке мне предстояло узнать много нового.

В те дни у меня был очень плохой, вспыльчивый характер, но к тому времени, когда мы проехали Монтро, я остыл, злость отступила, и я уже мог любоваться пейзажем за окном, а в полдень хорошо поел в салон-вагоне, выпил бутылку сент-эмильона и решил, что, если был идиотом, согласившись путешествовать за чужой счет, а теперь трачу деньги, которые нужны нам для Испании, это послужит мне хорошим уроком. Прежде я никогда не принимал предложения проехаться за чужой счет, всегда платил за себя сам, и теперь тоже настоял на том, что за отель и еду будем платить оба. А теперь вообще было непонятно, объявится ли Фицджеральд или нет. Пока злился, я его разжаловал: из Скотта переименовал в Фицджеральда. Позже я был рад тому, что выпустил пар вначале и успокоился. Поездка в такой компании не для гневливого.

В Лионе я узнал, что Скотт выехал из Парижа в Лион, но не сказал, где остановится. Я сообщил свой адрес, и служанка сказала, что передаст ему, если он позвонит. Мадам нездоровилось, и она еще спала. Я обзвонил все солидные отели, оставил свой адрес, Скотта не нашел и отправился в кафе выпить аперитив и почитать газеты. В кафе я познакомился с человеком, который глотал огонь для заработка и гнул двумя пальцами монеты, зажав их в беззубых деснах. Он показал мне десны, воспаленные, но твердые на вид, и сказал, что metier [51] у него плохая. Я предложил ему выпить со мной, и он был доволен. У него было красивое смуглое лицо, оно светилось и блестело, когда он извергал пламя. Он сказал, что глотание огня и демонстрация силы челюстей и пальцев не приносят дохода в Лионе. Самозваные глотатели огня погубили metier и будут губить везде, где им позволят выступать. Он глотал огонь весь вечер, а чтобы еще что-нибудь проглотить, сказал он, у него нет денег. Я предложил ему еще стаканчик, чтобы смыть вкус бензина после огненных представлений, и сказал, что мы можем вместе поужинать, если он укажет мне хорошее и недорогое заведение. Он сказал, что знает превосходное место.

51

Профессия (фр.).