Преданное сердце
Шрифт:
– Ну конечно, – ответил он. – Она просто золото.
– А дети есть?
– Двое.
Манни рассказал мне о своем семействе, а я ему – о Саре Луизе и о девочках. Я было подумал позвать Манни в гости, но потом решил, что это будет неподходящее место для нашего разговора, и мы поехали в "Университетский клуб". Из бара я попробовал позвонить домой, сказать, что задержусь, но оба номера телефона были заняты. Мы сели за столик в углу, и я задал Манни вопрос, который весь день не выходил у меня из головы:
– А про Эрику ты ничего не слышал?
– Слышал.
– Что?
– Она вышла замуж. Теперь у нее другая
– Где они познакомились?
– На курорте в Альпах. Она поехала туда с братом покататься на лыжах, а фон Вальденфельс тоже там отдыхал. Это было очень давно.
– Что он из себя представляет?
– Ему шестьдесят восемь лет. Внешность весьма импозантная. Владелец банка в Мюнхене. Макс Фрайхерр фон Вальденфельс – не слышал о таком?
– Нет.
– Да, банк у него большой. Но он еще глава Союза свободных хозяев.
– А, знаю. Довольно-таки консервативная организация.
– Да, в консерватизме ей не откажешь.
– Ты с ним знаком?
– Мы живем в двух шагах друг от друга.
– В Мюнхене?
– Нет, в Штарнберге. В Мюнхен я езжу на работу. Мы с Эрикой и Максом очень часто видимся. Представляешь себе компанию: еврей из Сан-Франциско и баварский аристократ. Радость социолога. Хочешь поглядеть фотографии? – И Манни достал из портфеля папку. – Специально привез с собой: надеялся тебя застать.
В папке были вырезки из «Шпигеля» и "Зюддойче цайтунг" с фотографиями Эрики и ее мужа. Макс Фрайхерр фон Вальденфельс был весьма упитанный господин, однако тучность эта не выглядела безобразной, а благородная седина и римский нос даже делали его похожим на главу какого-нибудь государства. Эрика же была просто великолепна. Вот она снята на карнавале, вот пожимает руки на митинге ХСС, вот стоит рядом с федеральным канцлером в Бонне. Казалось, она ничуть не постарела – так же, как и Манни. Ни седины, ни морщин. Затем Манни достал конверт с любительскими карточками. Дети у Эрики и у Манни были ровесники, так что они много общались семьями. На фотографиях они катались на лыжах, нежились на пляже, пили вино на веранде. О каждом из снимков можно было рассказать целую историю, и Манни, надо признаться, был в тот вечер в ударе. Время от времени я ходил звонить Саре Луизе, но было наглухо занято, и я каждый раз возвращался за столик с новой порцией напитков. Вскоре мы с Манни чувствовали себя совсем как в добрые старые дни.
– Хэм, – спросил меня Манни, когда мы оба уже основательно захмелели, – зачем ты это сделал?
– Сам не знаю. Как это все получилось, я мог бы тебе объяснить до точки, а вот почему – нет.
– Ты рад, что это сделал?
– Нет.
– У тебя не возникало желания с этим покончить?
– Много раз.
– Что же тебя удерживает?
– Чувство долга. Честь – если, конечно, она у меня еще осталась.
На нас напало меланхолическое настроение. Я снова пошел позвонить домой, и снова телефон был занят, и снова я вернулся с полными бокалами.
– По Германии не скучаешь? – спросил Манни.
– Очень скучаю. Поэтому и бываю там так часто.
– Может, заедешь как-нибудь к нам в Штарнберг?
– Боюсь, это будет не самый приятный визит.
– Чепуха. Симона всегда к тебе хорошо относилась, всегда заступалась, когда тебя ругали.
– Возможно, как-нибудь и загляну.
– Давай, будем ждать. – Кроме нас, в баре уже никого не осталось, пора было уходить. – Скажи,
– С каждым днем все меньше.
– Не хочешь заняться чем-нибудь другим?
– Я бы не против, но чем?
– Может, поработаешь в моей фирме в Мюнхене?
Эта идея как-то не приходила мне в голову. В первый момент она показалась мне совершенно замечательной, но потом я вспомнил о жене и дочерях: их-то, конечно, в Германию и калачом не заманишь.
– Я бы с радостью, Манни, но, боюсь, придется отложить это дело до следующей жизни.
Потом мы пошли поужинать в ресторан; оттуда я снова позвонил домой, и опять оба номера были заняты. Манни рассказывал про Симону и про Эрику, про Штарнберг и Мюнхен. Я слушал его так, как давно уже никого не слушал. После ужина я чуть было не позвал Манни напоследок к нам, но так и не решился. Манни и Сара Луиза принадлежали разным мирам, и мне не хотелось их смешивать. Когда я высадил Манни у мотеля, он сказал, что завтра позвонит и сообщит, как продвигаются дела с немцами.
– Жду тебя в Штарнберге, Хэм.
– Как-нибудь заеду. Счастливо.
Домой я вернулся в мечтательном настроении, которое, впрочем, было моментально нарушено Сарой Луизой.
– Ну, – грозно спросила она с порога, – и где же ты шлялся?
Я рассказал ей и где, и с кем, и сколько раз я пытался дозвониться домой. Она смотрела на меня так, будто видела перед собой антихриста.
– Подлец! – воскликнула она, когда я кончил. – Я с шести часов места себе не нахожу! – Потом немного подумала, снова крикнула: – Подлец! – и бросилась по лестнице наверх.
Как всегда после семейного скандала, я стоял, не зная, что делать, и, как всегда, спас меня бег трусцой. Я переоделся, пробежал шесть миль и, приближаясь к дому, с облегчением заметил, что свет в спальне потушен, – значит, Сара Луиза решила, что на сегодня хватит. Я был слишком возбужден, чтобы сразу ложиться спать, поэтому, налив себе коньяку, укрылся в кабинете и сел смотреть телевизор. Программу «Пи-би-эс» я, разумеется, включил в последнюю очередь, и, разумеется, именно по ней шло что-то интересное. Вероятно, «Пи-би-эс» в последнее время много критиковали справа, потому что спонсором этой передачи было "Общество Джорджа С. Паттона" и она была направлена на подъем национального духа. Сначала шли кадры нашего ухода из Вьетнама: толпа дерущихся людей вокруг вертолета на крыше американского посольства, которых, как могла, старалась оттеснить военная охрана.
– Это было печальное зрелище, – говорил диктор хорошо поставленным баритоном. – Американцы не привыкли проигрывать войны: это был первый случай. Неужели ради такого конца погиб этот младший капрал? – И на экране возник мертвый морской пехотинец с зияющей в груди огромной дырой. – А этот солдат – неужели он пал ради того, чтобы американцы обратились в бегство? – И я увидел окоп, а в нем скрюченное тело чернокожего солдата. – Неужели этот лейтенант напрасно отдал свою жизнь? – Лейтенант сидел за рулем «джипа», голова у него была простреляна навылет. – Неужели ради этого погибло пятьдесят тысяч американцев? – И снова действие перенеслось в Сайгон, в последние перед крахом дни. – Джордж Паттон однажды сказал, – продолжал диктор, – что американцам претит сама мысль о поражении. Может быть, он ошибся? Что случилось с американцами, куда девалась их воля к победе? Давайте посмотрим, какими мы были прежде.