Преданное сердце
Шрифт:
– Что еще говорил Уэйд?
– Что он тебя любит, но что в Нашвилле ты как-то не прижился и что, по его мнению, ты катишься вниз.
– А он не сказал, что крутит роман с моей женой?
– Я сама догадалась.
– И почему же у тебя вдруг возникло желание встретиться с человеком, который катится вниз?
– А ты как думаешь?
– Из любопытства? Захотелось, так сказать, увидеть неудачника крупным планом?
– Нет.
– Тогда я не понимаю, зачем ты пришла. Мне ведь действительно ничего не светит.
– Уэйд сказал,
– Но это не снимает с меня вины.
– И еще он сказал, что в Нашвилле ты чужой и что для всех будет лучше, если ты уедешь.
– Для всех?
– Да, для тебя, для твоей жены, для детей, для банка.
– И для Уэйда.
– Да, ему это, наверно, тоже облегчило бы жизнь – и в том, что касается твоей жены, и в служебных делах.
– Видимо, именно поэтому он и решил с тобой поговорить.
– Не уверена. Он ведь и вправду хорошо к тебе относится.
После той памятной «головомойки» я был уверен, что спокойно стерплю любые слова, произнесенные в мой адрес. Но на «головомойке» болтали всякую чушь, а Уэйд сказал Эрике правду, и эта правда теперь задела меня куда сильнее. Тяжело чувствовать себя чужаком, особенно когда все об этом знают. Неужели и дома, и на работе я был белой вороной? Как трудно смириться с тем, чего никогда не предполагал! Я был благодарен Эрике за откровенность, но слова Уэйда попали в самое больное место. Я понял, что из всего великого множества неудачников на свете я – самый ничтожный, самый бестолковый и самый жалкий. Вдруг Эрика улыбнулась.
– Знаешь, что я обнаружила, когда в первый раз приехала в Штаты? – сказала она. – Что я чудовищно говорю по-английски, с бруклинским акцентом. Во Флориде все думали, что я из Нью-Йорка. Пришлось прилично поработать, чтобы переучиться. Почему ты ни разу не сказал мне об этом тогда, в Берлине?
– Мы всегда говорили по-немецки.
– А с Колдуэллами?
– Я был поражен, как ты здорово знаешь английский.
– И все-таки надо было сказать. – Она снова улыбнулась. – Знаешь, что еще говорил Уэйд?
– Ничего хорошего.
– Что, по его мнению, ты по-прежнему в меня влюблен. Он прав?
– А это важно?
– Так прав или нет?
– Я не знал, что Уэйд такой наблюдательный.
– Он говорит, это у тебя на лице написано.
Я задумался, пытаясь осознать услышанное. Чем яснее становилось, сколько всего знает обо мне Эрика, тем меньше я понимал, зачем она здесь сидит.
– Надо, чтобы кто-нибудь вроде Уэйда рассказал мне о тебе, – заметил я.
– Почему бы не спросить об этом у меня самой?
– Потому что я знаю, что ты скажешь.
– Что же?
– Что ты безмерно счастлива и благодаришь судьбу за то, что у нас с тобой ничего не вышло.
– С какой стати мне все это говорить?
– С той, наверное, стати, что это правда. И уж во всяком случае для того, чтобы я понял, насколько больше меня ты преуспела в жизни и какого дурака я свалял двадцать лет назад.
– Может,
– Ну хорошо, ты счастлива?
– Не очень.
– Почему?
– А ты как думаешь?
– Твой муж плохо с тобой обращается?
– Ну что ты, это добрейший человек на свете.
– Он скуп?
– Стоит мне только что-нибудь попросить, и я тут же это получаю.
– Туповат, зануда?
– Нет, интереснейший человек. Мудрый. Образованный. Разговаривая с ним, я каждый раз узнаю что-то новое.
– Тогда в чем же дело?
– Я его не люблю. Я восхищаюсь им, я благодарна ему, я готова сделать для него что угодно. Но он настолько меня старше… Нет-нет, я неправильно сказала, что не люблю его. Люблю, конечно, люблю, но так, как раньше любила отца. Нет романтики. Мы и не делаем вида, будто она есть. По-настоящему он любил только одну женщину – свою первую жену Урсулу. Они были ровесники, вместе выросли. Когда Макс, вернувшись с войны, узнал, что Урсула погибла при бомбежке, он чуть не покончил с собой. И чем дальше, тем больше она ему кажется ангелом. Я ей не соперница. Макс считает меня красивой, гордится мною, я – нечто вроде украшения, которое он холит и лелеет. Но не более того.
– И когда ты в первый раз это поняла?
– Я знала это с самого начала. Когда мы познакомились, я все еще работала в той библиотеке в Берлине. Я думала, что для папы будет лучше, если я удачно выйду замуж. Макс мне очень понравился, и с годами это чувство только укрепилось, но любить я его никогда не любила. Если у тебя однажды была большая любовь – а у меня она была, – то во второй раз уже так не полюбишь.
– Большая любовь?
– Да – это был ты.
– Ну, ты меня совсем застыдила.
– Ты не верил, что я скажу правду. Вот она, правда.
– Сколько же времени у тебя ушло на то, чтобы меня разлюбить?
– Разлюбить? Не знаю. Через несколько месяцев я перестала плакать по ночам. Вряд ли мне удалось разлюбить тебя совсем. А тебе – тебе это удалось?
– Нет, и никогда не удастся.
К кофе мы почти не притронулись, и пирожные тоже так и остались бы несъеденными, если бы наверху вдруг не закопошилась Симона. Решив, что она сейчас спустится, мы быстренько проглотили по куску торта и допили уже остывший кофе.
– Как это все странно у нас получается, – сказала Эрика. – Прямо как у Макса с Урсулой. Ведь он боготворит не столько ее, сколько некую легенду. Если бы она сейчас вдруг вернулась точно такой же, какой была в сорок пятом году, он, наверно, ее бы даже не узнал. Возможно, и с нами происходит то же самое. Мы ведь совсем другие, нежели двадцать лет назад. Ты изменился, я изменилась. Как знать, может быть, теперь мы бы и не любили друг друга.
– Как знать, может, и любили бы.
В эту минуту приехал Манни. Симона спустилась его встречать, и они вдвоем подсели к нам выпить кофе. Попробовав кусочек сахарного торта, Манни вдруг сказал: