Предсказатель
Шрифт:
Завидев меня, они махали лопатой, мол, бери больше, бросай дальше, и продолжали трудиться, неспешно, но упорно, будто знали, что снег — это лишь временный гость, а труд — вечный спутник.
Вернулся в дом, а на пороге котик, совсем юный, месяца четыре от роду, с глазами, как два изумруда. Точнее, кошечка, изящная, как лесная фея. Ну, заходи, да только у меня вареная картошка на обед, и лук репчатый, сырой — небогатый пир, но от чистого сердца. Лук есть она не стала, брезгливо морща мордочку, а картошечки малость попробовала, будто из вежливости. Ну, пусть.
Пока
Ну и славно.
Вторник прошел по сценарию понедельника, будто время застряло в снежном сугробе. Белизна вокруг радовала глаз, в доме — тепло, плюс десять, больше — баловство, тем более когда есть шерстяной свитер, толстые трикотажные треники и горячий чай с дымком. Кошечка продолжала превентивную войну с расхитителями пищевых запасов, а Карл Маркс неумолимо запутывал меня своими рассуждениями о видах стоимости. Я даже взялся конспектировать, помечая, где какую стоимость он имеет в виду, будто расшифровывая древние руны. Или загадочные рисунки пустыни Наска. Видел. С борта патрульного вертолёта.
В среду я решительно пошёл в клуб, чувствуя, что если ещё день просижу в четырёх стенах, то либо сойду с ума, либо стану философом. Пришёл к полудню. Утром-то был занят: дорожки, печка, варка полбы, маленькие починки по дому — деревня работу любит, а безделье здесь считается страшным пороком, хуже преступления. А в предчувствии полдня решил, что довольно. Погляжу-ка на добрых людей, как там они без меня.
Без меня им было привычно, как без лишнего гвоздя в стене. В клубе девять человек, я — десятый.
— Вовремя, — сказал танковый капитан, его голос прозвучал, как команда перед атакой. — Садись, будем радио слушать.
И я сел, чувствуя, что жизнь здесь, в этой глуши, течёт по своим законам, и я — лишь гость в этом неторопливом, но честном мире.
На столе, на кружевной салфетке, будто на троне из прошлого века, царствовал «Океан» — ящичек потёртого дерева. Выдвинутая антенна, тонкая и упрямая, как шпага дуэлянта, пронзала статику эфира, пытаясь вырвать из неё крупицы смысла. Транзисторный приёмник, вестник из детства. Тогда мне казалось, что радио дирижирует миром, но здесь, в этой глуши, его сила ограничивалась хриплыми голосами далёких станций.
— Сейчас будем слушать, — капитан взглянул на часы, блеснувшие холодным светом стали. Его пальцы, покрытые мелкими рубцами, нажал кнопку. Приёмник ожил, зашипел, словно змея, и выплюнул сигналы точного времени — бип-бип, отсчитывающий секунды нашего затерянного мира. Затем звучный голос на испанском полился, как смола, обволакивая
Музыка тридцатых ворвалась внезапно — танго, полное страсти и надрыва, как будто сам Оскар Строк сел за рояль в тени пальмы. Но танцев не было. Мы сидели, загипнотизированные, слушая, как звуки прошлого сплетались с тишиной настоящего. Капитан, сидел, обхватив голову руками, будто удерживая мелодию, а его тень на стене колыхалась, как призрак из эфира.
— А русские станции есть? — спросил я, нарушая гипноз музыки.
Капитан усмехнулся, словно я предложил посадить под окном кокосовую пальму.
— Да считай, что и нет. На длинных и средних волнах — треск, будто кто-то точит нож о камень. На коротких… — он махнул рукой в сторону окна, за которым метель выписывала коды Морзе. — Иногда Китай ловим, Украину. Говорят про санкции, про космос, про войны… Но это всё — большая политика, а у нас тут, в Чичиковке, своя вселенная. Мы как папанинцы, все мысли — не утонуть бы.
— Неужели «Маяк» нельзя поймать? — настаивал я, вспоминая позывные, когда-то известные всей стране.
Капитан встал, его тень накрыла карту мира, висевшую на стене рядышком с картой колхоза «Маяк». Для масштаба.
— Сколько ни пытались — тишина. «Маяк» ушел на дно вместе с Атлантидой. А может, это мы на дне… — Он замолчал, будто поймал себя на мысли, слишком личной для этой комнаты. — Музыка лучше. Она не врёт. Вот послушай…
Из динамика полились аккорды, напоминающие шум шаров невидимых планет. Танго сменилось фокстротом, и я вдруг представил капитана в смокинге, танцующего с южноамериканской красавицей.
Капитан подошёл к столу, где четверо стариков, словно алхимики, перебирали костяшки домино — белые точки на черной кости. Секретный код.
— Мой черед, — бросил он, и кости застучали, будто шифровальная машина.
Я остался один на один с эфиром. Танго вернулось, его ритм бился в такт метели за окном. Внезапно в музыке возникли помехи — свист и вой, будто вновь проснулись древние динозавры-глушилки.
Я вгляделся в приёмник: не мираж ли это? Но капитан, не оборачиваясь, произнёс:
— Не обращай внимания. Это эхо от спутников. Или от чего похуже…
Его слова повисли в воздухе, как дым от «козьей ножки». Я понял — здесь, в Чичиковке, даже радио было частью тайны, словно каждый хрип эфира хранил намёк на невидимую войну, которую вели где-то за горизонтом, используя технологии, которые убивают и ваших, и наших.
А мы слушали танго, зная, что за каждой нотой может скрываться шифр, за каждым треском — послание, которое изменит всё… или ничего.
— Капитан Погода, ты в шашки играешь? — обратилась ко мне дама позднего зрелого возраста, постукивая костяшками шашек о деревянную доску. Голос звучал так, будто она спрашивала не об игре, а о чем-то куда более важном. В её руках шашечница казалась древним артефактом, покрытым царапинами и пятнами от бесчисленных партий.