Предсказатель
Шрифт:
И мы падали — на бетонный пол тира, на колени, на локти, стреляя в прыжке, в кувырке, с закрытыми глазами. Руки дрожали, плечи ныли, а капитан ходил между нами, как тень Рока, повторяя: «Война не спросит, удобно ли вам!» Со временем мишени начали падать чаще, но стопроцентного попадания не достигал никто. Я, обладая даром холодного предвидения, мог бы стрелять получше многих, но принцип «не высовывайся», вбитый в меня с детства, держал палец на спуске осторожности.
Теперь же, спустя годы, в моей руке — рядовой «Макаров», даже не модернизированный. Восемь патронов в магазине, четыре магазина на поясе — тридцать два выстрела. Целый взвод, если верить арифметике. Но война —
И, глядя на тусклый блеск ствола, я ловлю себя на мысли, что капитан Ермаков, со всей своей наукой, так и не ответил на главный вопрос: можно ли из метеоролога сделать убийцу? Или мы, как те мишени, лишь бегаем по рельсам чужого эксперимента, рычим и стреляем в пустоту, пока настоящая гроза копится за горизонтом?
Впрочем, никаких противников не ожидалось. Волки — разве они противники? Или волки просто проявление сил природы? Хорош вопросец, хорош.
Развлекая себя терпким калмыцким чаем, что парил над алюминиевой кружкой клубами дымчатой волшбы, я прислушивался к тишине, нарушаемой лишь потрескиванием печи да редкими шорохами ветра за окном. Время, словно завороженное морозным узором на стекле, тянулось неспешно, будто ждало, когда сама земля, укрытая снежным саваном, подаст знак к движению. Митроша запаздывал, но в Чичиковке, где жизнь текла по законам, написанным не календарем, а сменой сезонов, да криками петухов, это было в порядке вещей.
В одиннадцать пятнадцать, когда снег по-прежнему валил, выполняя план по осадкам уже за январь, мы тронулись. Сани тихонько скрипели, будто жаловались на тяготы зимнего пути. Дед Афанасий, завернутый в тулуп, похожий на древнего волхва, держал на коленях тульскую двустволку — реликвию времен, когда медведи еще ходили в эти леса не как призраки, а как хозяева. Капитан, даже здесь, в глухомани, строгий и подтянутый, был за возницу, а я, городской скиталец, сидел куль кулем на ворохе соломы, с топором, да ПМ под ватником. Ватник знатный, пахнущий фабричной свежестью. Купил там же, где и радиоприемник. Со стороны, будь мы запечатлены взглядом спутника, плывущего в ледяном космосе, картина вышла бы идиллической: мужички едут рубить ёлку — символ жизни, что даже в стужу не теряет зелени.
— Мать у Пыри, Катька, в Калининграде живёт, — заговорил дед внезапно, словно продолжая внутренний монолог, прерванный дремотою. — Не в том, что под Москвой, а в том, где Кант кости свои упокоил. А отца Пыри… — он хмыкнул, и морщины на лице сплелись в сеть тайн, — может, сама Катька не знает. У неё СПИД, у Катьки-то. А всё одно на жизнь зарабатывает этим самым делом. Пыря здоров, это точно. Ты восемь лет назад где был? — спросил он, повернув ко мне лицо, изборожденное прожитыми зимами.
— Это в семнадцатом или в восемнадцатом? — просил я, чувствуя, как холод пробирается под ватник.
— Давай оба.
— В семнадцатом служил в Сирии, в восемнадцатом — на Чукотке, где ветер с океана ножом режет.
— Эк вас, метеорологов, носит, — усмехнулся дед, поправляя рукавицы. — Танки там тоже видел?
— Видел, — кивнул я, вспоминая ржавые остовы, торчащие из тундры, слове зубы погибшего Левиафана. — То, что от них осталось. А осталось много. Броня, пробитая временем, люки, заросшие мхом…
— Девяносто девятая мотострелковая дивизия, — вступил капитан, и голос его прозвучал, как команда. — Сорок два танка. Краса и гордость нашей армии.
— Аляску, поди, вернуть хотели? — дед прищурился, будто
— Выполняли поставленные задачи, — отрезал тот, и слова его повисли в воздухе, как ледяные иглы.
— А сейчас, значит, не выполняют?
— Ты меня не спрашивай, я на Чукотке не был. Про дивизию слышал, да все танкисты про неё слышали в то время. А что сейчас — откуда ж мне здесь, в Чичиковке, знать. Здесь даже карты иные: где лес кончается, там и край света.
— А ты, поди, знаешь? — дед повернулся ко мне, и в его глазах мелькнул огонек любопытства, словно у закоренелого врага-белогвардейца, притворявшегося пролетарием все годы советской власти, при виде офицеров.
— Знаю. Но не скажу.
— Это почему ж?
— Болтун — находка для шпиона.
— И где же тут шпионы? — фыркнул дед, жестом обводя бескрайние снега, где лишь вороны да зайцы-беляки нарушали безмолвие.
— Я тут человек новый. Не знаю. Но читал, что по Марсу американские машинки бегают, картинку передают, звук, анализы делают. На Марсе! А сделать тележку, чтобы тут, на Земле ползала, куда проще. Вон сугроб, — я ткнул рукой в белизну, слепящую глаза, — а внутри, может, автоматический шпион. Размером с зайца. И выглядит, как заяц. Или как ёжик. Перископ выставит — и с километра газету читать может. И всё слышит, особенно когда вокруг такая тишина… — я замолчал, давая словам осесть, как снежинкам на варежке.
— Шпионы такие, может, и есть, — дед почесал бороду, — да только что им тут, в Чичиковке, шпионить? Сорокины гнезда считать, нас, пенсионеров?
— Считать им, может, и нечего, — согласился я. — Но деньги-то осваивать надо, бюджет, он как колобок, не съешь — укатится. Вдруг тут не просто деревня Чичиковка… — я нарочно оборвал фразу, наслаждаясь ее многозначительностью. Нам хоть танков и не давали, но риторике обучали: иногда молчание — острее сабли.
Пауза длилась до той поры, покуда дед не остановил мерина на опушке леса. Снегири, словно спелые ягоды, рассыпались с рябины, оглашая тишину стеклянным перезвоном.
— Считай, приехали. Тут они и растут, ёлочки, ждут, не дождутся, когда их под самый корешок срубят, — голос деда прозвучал как стародавняя заклинание. Он вылез из саней справа, тяжко, словно земля звала его обратно, а танковый командир — слева, резко, по-военному. Оба с оружием, готовые стрелять то ли в волков, то ли в партизан, которым непременно нужен язык, и этим языком был я. Или мерин Митроша — кто их разберёт, этих лесных духов, что шепчутся в метелях?
Снегу было по колено, но я к тому был готов. Валенки, валенки… Подшиты, между прочим, верной рукой, знавшей и вилы, и винтовку. И тоже шли вместе с домом. Что для города — хлам, в деревне — ценность, словно гвоздь в избе: без него и крыша съедет, и судьба развалится. А городские безделушки — те здесь, в лесу, и вовсе прах, что ветром сдувает.
Я спрашивать совета не стал. Выбрал ель, не большую, но и не малую — как девица перед венцом: стройна, иглы в снегу, словно фата. Обошел кругом — не крива ль, не ряба, не горбата ль. Ствол — свеча перед иконой леса. И вспомнилось: отец говаривал, будто в каждой ели, предназначенной стать ёлкой, душа ребёнка живёт, что умер некрещёным. Оттого и шелестят они на ветру — плачут о земных играх.
Топор взметнулся, звеня, будто колокольчик в руках служки. Ель рубить труднее, чем сосёнку — смола густая, словно кровь, сочится из ран. Но с помощью деда Афанасия и его волшебной верёвки — может, той самой, что в войну полицаев душила, — справились. Дерево упало с вздохом, обняв снег ветвями. И в тот миг лес ахнул эхом, словно церковный хор: «Аминь!»