Прекрасная Габриэль

Маке Огюст

Он подписался Сперанцаи не сомневался в успехе.

«Итак, — думал он, — это чудовище придет. Уговорю я ее или нет, это все равно; но так как я хочу спасти пленника, я во всяком случае выведу его из тюрьмы. Для этого что надо сделать? Отправиться к доброму Крильону, который все может выпросить у короля, к Крильону, который один может во всякое время входить к королю и выпросить такую трудную милость».

Эсперанс подумал потом, что он

может иметь надобность в сильной и преданной руке, и послал сказать Понти, чтобы он пришел вечером.

Устроив все таким образом, Эсперанс пошел к Арсеналу, где Крильон в этот день ужинал у Сюлли. Ожидали даже короля и делались великолепные приготовления. Кавалер разговаривал со своими друзьями, когда его позвали от имени Эсперанса. Он вышел и увидал по серьезной физиономии молодого человека, что дело идет о чем-нибудь важном.

Эсперанс повел Крильона в сад и там без приготовлений, без изворотов, как прилично людям такого характера, рассказал про свой визит в Шатле, сострадание, овладевшее им при виде таких страданий, и кончил этими словами:

— Я думаю, что мы с вами как христиане должны сделать что-нибудь.

— Что же такое, боже мой? — спросил Крильон.

— Выпросить ему помилование.

— Вот еще! — вскричал кавалер. — Пропустить самый прекрасный случай отправить в ад этого демона, посланного на нас чертом! Вы, верно, сошли с ума, прося меня об этом.

— Нет, клянусь вам, что я зрело это обдумал, и напротив, сойду с ума от стыда и горести, если мне не удастся мое предприятие.

Крильон нахмурил брови.

— У вас есть страсть, знаете ли какая? — сказал он. — Обыкновенно человек не знает себя. Я покажу вам зеркало. У вас есть страсть к великодушию. Я нахожу вас похожим на Энея Виргилия. Этот герой вам знаком, друг мой; каждый раз как он наносил удар мечом, он плакал, а он нанес много ударов. Я всегда находил этого героя необыкновенно смешным. Радость от пожара Трои и смерти жены, верно, помрачила ему рассудок; но у вас, Эсперанс, я не знаю ложных причин. Излечитесь от великодушия.

— Я никогда ничего не просил у вас, — перебил он, — хотя вы были так добры, что часто предлагали мне разные малости. Сегодня я вас прошу, неужели вы мне откажете? Притом, дело идет не обо мне одном; вы обязаны делать то, о чем я вас прошу.

— Обязан?

— Вспомните, в Реймсе, когда вы были тронуты кротостью и великодушием этого несчастного, вы сказали ему эти слова, которые я еще помню: Может быть, я сделаю что-нибудь лучше для вас, если вы будете благоразумны. Он был очень благоразумен, несчастный!

— Конечно, я это сказал, — отвечал Крильон со смущением, — но…

— Вы сказали, стало быть, надо сделать, — заметил Эсперанс с твердой кротостью.

— Черт побери! Молодой человек, ты, кажется, даешь мне уроки?

— Нет, освежаю вам память.

— Э!

Разве вы думаете, что я не думал об этом, видя короля в таком хорошем расположении сегодня утром? Во все время, пока мы возвращались, мы говорили об этом жалком орудии герцогини Монпансье, и я уверял короля, что ла Раме не закоренелый злодей, но в глубине сердца я в восторге, что он исчезнет из этого света. Мы отдаем ему справедливость, мы его извиняем, но он уже приготовился к великому путешествию, пусть едет.

— Я ему обещал, что он останется жив, — упорно возразил Эсперанс, — и умоляю вас выпросить у короля подтверждение этого слова. Говорят, король будет ужинать здесь.

— Да, он даже ужинает теперь без меня.

— Я вас не удерживаю и умоляю вас простить мне мою докучливость. Я живу, как вам известно, в двух шагах. Эту милость я должен получить сегодня вечером.

Голос Эсперанса, его монолог, дошел до сердца Крильона.

— Подождите, подождите, — сказал он, — нет, еще не ужинают. Я вижу всех в библиотеке; только накрывают на стол. Подождите несколько минут, я пойду к королю, и да или нет: вы унесете с собой ответ.

Эсперанс отошел с трепещущим сердцем.

— Нет, — сказал Крильон, — сядьте на эту скамью за этим грабом. Я приведу короля сюда, и вы услышите его, как будто он будет говорить с вами.

В самом деле через несколько минут король, в черном костюме, с обнаженной головой, сошел с крыльца с Крильоном и стал гулять по аллее смежной с грабом, за которым скрывался Эсперанс.

Генрих выслушал горячую просьбу Крильона. Крильон горел нетерпением исполнить желание Эсперанса и в то же время просил короля хорошенько рассмотреть интересы государства.

— Э! э! храбрый Крильон, — сказал Генрих, — государство ничего не значит в этом деле. Ла Раме — или Валуа, или ла Раме. Единственный аргумент, который я имею, чтобы доказать, что он не Валуа, это вздернуть его на виселицу.

— Это правда, — сказал Крильон.

«Это правда», — подумал Эсперанс, отдавая справедливость королевской проницательности.

— Когда так, — сказал Крильон, — пусть его повесят, и все будет кончено.

Эсперанс задрожал, услышав странную защитительную речь своего ходатая.

Король задумался, и его глубокий взор потупился в землю.

— Какое мне дело, — сказал он, — что этот человек останется жив, если мне докажут, что он только орудие герцогини Монпансье! Притом, мне не нужно его прощать, это подаст дурной пример. Если это тебе доставляет удовольствие, пусть он просверлит стену и убежит. Я не караулю пленных.

Эсперанс вздрогнул от радости.

— Да, но вы можете преследовать их и поймать.

— Черт меня побери, если я стану когда-нибудь заниматься тем, куда он девался; у меня характер не злой, и от виселицы меня тошнит.