Прекрасная Габриэль
Шрифт:
Анриэтта помертвела, глухо вскрикнула и зашаталась от этого твердого взгляда и смелого слова. Эсперанс скрестил руки на груди и ждал ответа.
— Кто вам сказал это имя? — спросила Анриэтта с замиранием сердца.
— Это все равно. Я его знаю, это главное.
— Но в чем вы меня обвиняете, сближая это имя с моим?
— Я, кажется, вам сказал, и ваш испуг достаточно доказывает, что вы меня поняли.
— Я чувствую клевету, оскорбление и возмущаюсь, вот и все. Притом, как же вы теперь обвиняете меня в преступлении, в котором не обвиняли назад тому
— Потому что я это узнал только два часа назад.
— Зачем же десять минут тому назад вы были у моих ног и вызывали воспоминания о любви?
— Потому что десять минут тому назад я еще надеялся, а теперь не надеюсь.
— На что?
— Найти вас невинной.
— Назовите мне клеветников.
— К чему вам их знать? Вы сейчас прогоняли меня, это значит, что вы уже меня не любите. Когда перестают любить людей, занимаются ли тем, о чем они думают?
— Конечно, я не стану дорожить уважением человека, который имеет ко мне так мало доверия, что приписывает мне…
— То, что приписывают вашей сестре, бедному ребенку, которого вы позволяете обвинять, которого вы обвиняете сами.
— Вы меня оскорбляете!
— Гнев — не ответ.
— Оскорбление — не доказательство, и если вы приехали только для того, чтобы оскорбить меня, вы лучше сделали бы, если бы не приезжали.
Эсперанс был добр, но не слаб. Это новое нападение подействовало на его нервы.
— Я приехал по вашему приглашению, — сказал он. — Вы сами меня призвали и, к счастью, со мной ваше пригласительное письмо. Может быть, вы мне скажете, что оно не от вас, потому что особа, принявшая меня таким образом, не та, которая мне писала: «Милый Эсперанс, ты знаешь, где меня найти, ты не забыл ни дня, ни часа, назначенных твоей Анриэттой, которая тебя любит». Не правда ли, — прибавил он, показывая записку трепещущей молодой девушке, — не правда ли, вы не понимаете, как вы могли написать эти строчки и, может быть, даже так думать, как вы написали?
Анриэтта действительно с испугом глядела на эту записку в руках Эсперанса. Он, успокоившись после первой вспышки гнева, спокойно сложил записку и вложил в вышитый кошелек, который носил на поясе. Анриэтта не могла спустить глаз с этой обвинительной бумажки, и глаза ее сверкнули бешенством, когда Эсперанс спрятал ее.
— Итак, — продолжал молодой человек, — я явился к вам только для того, чтобы продолжать нашу роль любовников, прерванную вашим отсутствием. В дороге я узнал ваш проступок и вашу ложь. Мне советовали воротиться. По слабости сердечной я захотел получить от вас объяснение. Я приехал, вы отказываетесь объясниться, вы принимаете мои примирительные объяснения за угрозы, я соглашаюсь на разрыв. Прощайте, прощайте!
Он пошел к окну; решимость ясно была написана на его чертах. Видя, что он уходит, Анриэтта в отчаянии, так как он уносил с собой записку, бросилась к нему и схватила его за обе руки со всеми признаками раскаяния и унижения.
— Эсперанс! — вскричала она. — Останься, ты знаешь, что я тебя люблю.
— Нет, я этого не знаю, — отвечал он.
— Пойми же мою горесть,
— Зачем было оскорблять меня?
— Ты меня обвинял.
— Зачем было мне лгать?
— Но учти, в каких обстоятельствах. Это ла Раме причиной всему. Он осмелился меня полюбить. Он писал мне, когда я была у тетки, смешное, запутанное письмо, которое случайно попало в твои руки, ты удивляешься, расспрашиваешь. В этом роковом письме шла речь о тайне, о Марии, о чести фамилии. Я вверяюсь тебе, я объясняю тебе, каким образом этот ла Раме присваивает себе права на меня, чтобы заставить заплатить ему за его преданность. В письме он говорит только о проступке Марии, потому что моя мать, из нежности ко мне, говорила ему только о моей сестре. Неужели ты хотел, чтобы для оправдания младшей сестры, которую ты никогда не видал и никогда не увидишь, я стала бы бесполезно обвинять себя и рисковать лишиться твоей любви? Твоя любовь для меня драгоценнее чести, ты это знаешь, потому что для тебя я забыла все. Ну же, прости, ты же не злой, сжалься над своей возлюбленной, ты ее первая любовь. Я была легкомысленна, какая молодая девушка не бывает легкомысленна? Но ветреность — не преступление… Прости, забудь… Я люблю тебя, Эсперанс, и никогда не переставала тебя любить.
Она обвила его своими прекрасными руками, она целовала своими горячими губами лицо, черты которого приобретали все более взволнованное выражение, всю великодушную слабость благородного Эсперанса.
— Вы меня прогоняли, однако, — сказал он в волнении.
— Прости гнев благородной души, возмущающейся от постыдного обвинения.
— Вы меня прогоняли прежде, чем я вас обвинил.
— О! Прости еще больше бедной молодой девушке, которую притесняют ее родители и которая видит себя разлученной навсегда, может быть, с тем, кого она любит. Отец мой безжалостен, мать мечтает для меня о союзах гораздо выше моих слабых достоинств. Подозрение с их стороны хуже смерти для меня.
— Вы, однако, не погибаете за то, что меня любили, — сказал Эсперанс, — и со мною вам нечего опасаться ни бедности, ни бесславия.
— Вы не знаете ваших родителей, — сказала молодая девушка с лицемерной кротостью, — вот почему мои родители никогда не согласятся нас соединить. О! Если бы не это, я с гордостью призналась бы в своей любви к вам. А! Вот вы теперь сделались рассудительны, вы уже не тот бешеный, который дурно обращался с бедной девушкой, единственное преступление которой — несчастье. Я читаю в ваших прекрасных глазах забвение, я читаю в них уверение, что вы еще любите меня.
— Что же делать? Делать нечего, — сказал со вздохом нежно-сердечный Эсперанс.
Молния торжества вспышкой осветила бледное лицо Анриэтты.
— Возможно ли, — сказала она, — чтобы гордость до такой степени сбивала с толку прекрасную душу, чтобы она сделалась неблагодарной до неделикатности?
Она скрасила горечь этого слова в меду поцелуя.
— Как это? — сказал Эсперанс.
— Да, вы меня упрекаете доказательством любви, письмом.