Прекрасная Габриэль
Шрифт:
— Король, — просто отвечал Крильон, и тотчас удалился, оставив Бриссака с глазу на глаз с Генрихом Четвертым.
Надо было иметь тройную кирасу из дуба, обложенного железом, чтобы не почувствовать сильного волнения при такой неожиданности. Хотя Бриссак был лигер и гасконец, однако он не мог без сильного сердцебиения подойти к неприятелю, которого думал захватить и который захватил его, к государю, которого он не признавал и который явился перед ним ужаснее и величественнее в уединении, чем на троне. А Бриссак видел перед глазами шпагу, победившую при Омале, Арке и Иври!
Он в отчаянии стоял нем, сконфужен в двух шагах от короля, который из рассеянности или придумывая, как начать речь, не поднимал еще головы и не произносил ни слова. Это молчание, эта неподвижность дали время Бриссаку несколько успокоиться. Очевидно, первое слово того, чьей свободе, карьере и, может быть, жизни угрожал Бриссак и кто теперь в свою очередь держал в руках
Граф Бриссак поклонился. Король, выйдя из своей задумчивости, поднял наконец голову и сказал:
— Садитесь.
Он указал графу место возле себя на плаще. Бриссак колебался с минуту из вежливости, потом, по новому приглашению, сел как можно дальше.
Тогда-то он мог разглядеть лицо короля. Луна поднялась над вершинами соседних деревьев, и сквозь листья ее нежное сияние набрасывало на прогалину бледный отблеск.
Глава 14
ДВА ЗНАМЕНИТЫХ ОБРАЩЕНИЯ
Король, которому было только сорок лет, имел уже редкие волосы и седую бороду. Если у него не было уже свежей и обольстительной красоты, которая очаровывает и порабощает женщин, он имел в высшей степени величественную и внушительную красоту, которая пленяет мужчин и умом, и сердцем. Глаза, большие и живые, смотрели с пристальностью, которая не стесняла, умеряясь искренней добротою. Однако Бриссаку сделалось неловко, когда этот светлый и лучезарный взгляд охватил его, как пламя, осветившее глубину его сердца.
— Месье де Бриссак, — сказал король, — я знаю, что вы желали меня видеть. Вы имели это намерение даже сегодня вечером, и я знаю, какие вы употребили усилия, чтобы достигнуть этого. И я также хотел вас видеть. Мы каждый со своей стороны достигли взаимной цели.
Трудно было сказать учтивее и ласковее то, что Бриссак так страшился услыхать. Он поклонился при этой деликатной вежливости победителя.
— Не отвечайте пока еще мне, — продолжал Генрих. — Вы будете отвечать, когда подробно узнаете, в чем дело. Вы хотели сегодня захватить меня, план был прекрасный — не потому, что он был труден, но он представлял выгоды, которые могли вас прельстить, так как вы горячо преданы вашей партии; это весьма естественно, и я вас не осуждаю.
Бриссак покраснел и искал тени, чтобы скрыть свое лицо. Король продолжал:
— Я не стану ссылаться на подпись вашу внизу акта о перемирии возле моей подписи. Как парижский губернатор, вы сказали себе, что ваше истинное верование состоит в том, чтобы сохранять интересы, вверенные вам. А выдав меня Лиге, вы навсегда спасали от меня ваш город, которому я постоянно угрожаю осадой. Конечно, ни один лигер не станет упрекать вас в вашем намерении. А я и не лигер, но не стану вас упрекать. Я понимаю всю его важность и в некоторой степени нахожу его великодушным. К чему, сказали вы себе, заставлять парижан опять терпеть нищету, голод, смерть? Все эти пушки, которые убивают и сжигают, резня на поле битвы, агония женщин и детей раздирают мое сердце, я уничтожу все это, уничтожив причину, я вдруг кончу войну, я сделаю Париж счастливым, а Францию цветущей, я спасу мое отечество, уничтожив короля. Вот что вы сказали себе.
Бриссак хотел отвечать, Генрих остановил его ласковым движением руки.
— Вы, вероятно, ведете со мною эту жестокую войну из дружбы к де Майенну, но ему ли служите вы? Вы это думаете, а я этого не думаю, и вот по каким причинам.
Король вынул из своего полукафтана бумагу и сжал ее в руках.
— Испанец вас обманывает и насмехается над вами, генеральные штаты, которые должны выбрать французского короля, — дерзкая мистификация. Де Майенн думает, что на трон посадят его. Ошибается. Король испанский посадит на него свою дочь, инфанту Клару Евгению, которую, если парламент и штаты будут громко роптать, потому что они не совсем еще сделались испанцами, выдадут за молодого герцога Гиза, племянника де Майенна. Если муж королевы умрет, а это дело обыкновенное в испанских браках, инфанта будет царствовать одна. Вы мне укажете на салический закон. Ошибетесь. Филипп II уничтожит его во Франции, он уничтожит этот фундаментальный закон страны, не позволяющий скипетру сделаться прялкой. И тогда без войны и без издержек, даже без воли, сын Карла V сделается королем испанским и французским. Он будет обладать всем светом. Вы дрожите, месье де Бриссак; может быть, дух Лиги не совсем убил в вас французский дух. Может быть, вы даже сомневаетесь в моих словах. Ну! Вот возьмите эту депешу, которую один из моих верных испанцев привез мне из Испании, где у меня также есть и глаз, и рука. Прочтите ее, вы увидите тут план всего, что я вам говорю: вступление инфанты на престол, ее замужество, уничтожение салического закона, прочтите, говорю я вам, эту депешу и покажите ее герцогу де Майенну, так как вы его друг. Это будет для вас обоих спасительным предостережением, и вы будете теперь знать, для кого вы трудитесь так усердно.
Король подал
— Какой ужас! — пробормотал он, расстроенный. — Какое гнусное вероломство! О, несчастная страна!.. Ничего этого не случилось бы, если бы мы могли противопоставить испанцу католического принца, ересь создала Лигу.
— Это только предлог, — сказал Генрих Четвертый. — Мой предшественник Генрих Третий, кажется, был хороший католик, это не остановило оскорблений проповедников его религии, которые называли его гнусным Иродом, и католического попа Жака Клемана. Я не католик, и вот почему меня отвергают. Вот почему Париж для меня заперт — Париж, ворота Франции! Потому что я еретик, лигеры призвали испанца, предали ему свое отечество и научили испанскому языку своих детей, которые со временем, может быть, забудут французский язык. Потому что я не католик! Это один предлог, не будь у лигеров этого предлога, они придумали бы другой. Но у них не будет этого предлога, я отниму его у них! Никто не посмеет сказать, что я допустил хоть одну ошибку и оставил хоть одно отверстие, через которое во Францию может вторгнуться иностранное владычество.
Бриссак с изумлением смотрел на короля.
— Да, — продолжал Генрих, — мой народ, мой истинный народ, то есть настоящие французы, желают иметь короля своей религии. Я изучил католическую религию, я приглашал к себе в те редкие свободные часы, которые оставляла мне война, лучших и мудрейших теологов. Я постиг высокую красоту этой религии, и глубоко в мою душу проникло величие ее таинств. Господь, видевший мое усердие и мою любовь, благословил мои усилия, он послал мне свет, он дал мне силу пожертвовать пустым упрямством, безумным заблуждением ради спасения моего народа. Через неделю в Сен-Дени под сводами базилики, где покоятся французские короли, мой народ увидит, как я, окруженный моим дворянством, подойду, опустив голову, к алтарю. Я отрекусь без стыда от заблуждения, которое простил мне Бог, и поклянусь в верности католической церкви, не забывая никогда покровительства, которое я обязан оказывать моим бывшим собратьям по религии, которые, не имея счастья так, как я, просветиться божественной благодатью, тем сильнее нуждаются в моем сострадании и в моей поддержке. Вот что я сделаю, и тогда увидим, что скажет Лига! Мы увидим, перестанет ли она заряжать свои пушки и точить кинжалы. А если нет, то пули, ядра, шпаги и ножи направятся против груди католического государя, такого же католика, как де Майенн, такого же католика, как король испанский!
— Обращение! — прошептал Бриссак, взволнованный при мысли об этом огромном политическом перевороте.
— Успокойтесь, — отвечал король печальной улыбкой, — война еще будет продолжительна. Париж очень силен, по вашей милости он будет жестоко защищаться.
Тень поэтической грусти скользнула по лицу Генриха.
— Много раз в эти пять лет, — продолжал он, — спрашивал я себя, не пора ли вложить шпагу в ножны, прилично ли человеку с сердцем оспаривать трон, с которого его исключает целый народ. Я спрашивал себя, какие выгоды вознаградят это отвращение, это разочарование, это утомление и этот постоянный труд тела и души, который портит мою жизнь и заставил меня поседеть преждевременно. А между тем я опять взялся за шпагу, я проводил ночи в труде, я утомлял моих советников. Все, что может один человек поднять на свою долю из общей тяжести, я поднимал, не жалуясь, и, когда вы узнаете почему, может быть, вы скажете, что я сделал хорошо. Дело идет не о том, чтобы оспаривать корону у французского принца, но вырвать ее у иностранца, который говорит так громко, что из Испании его слышат во Франции. Я сын этой страны и не хочу забывать языка, которому меня научила моя мать. Я страдаю, видя, как испанские солдаты едят крестьянский хлеб, как в городах офицеры бесславят девушек и женщин, Франция гораздо выше гением, мужеством, богатством Испании и всех других европейских стран, и я, сын короля и сам король, не хочу, слышите ли вы, месье де Бриссак, я не хочу, чтобы эта великолепная страна сделалась провинцией Филиппа II, как Бискайя, Кастилия, Арагон — страны, опустошаемые леностью и нищетой. Вот почему я борюсь и буду бороться до самой смерти. Люди, называющие меня врагом, лигеры или испанцы. Я действительно им враг, потому что они замышляют погибель моего отечества. Я буду для них таким страшным врагом, что сожгу и уничтожу города, села, людей и животных, скорее чем позволю иностранцу упиться французской кровью.
Произнеся эти слова с благородством и пылкостью, Генрих выпрямился, глаза его сверкали, а огонь великой души освещал лицо, и в порыве вдохновения он вытащил из тени свою знаменитую шпагу, которая заблестела в лучах луны.
Бриссак закрыл лицо руками, плечи его дрожали от рыданий.
— Теперь, — граф, сказал Генрих уже совершенно спокойным голосом, — вы знаете все, что я думаю. Сердце мое облегчилось. Я рад, что высказался вам. Давно вы слышите в Париже испанский язык, сегодня услышали чистый французский. Встаньте, ступайте, вы свободны. Крильон возвратит вам вашу шпагу.