Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)
Шрифт:
– Это ты для красного словца говоришь, а сам не веришь, потому что знаешь, что ничего другого, кроме этой передышки нам не дано. Вот скажи доктор, стал бы ты за просто так своей жизнью рисковать? На, погляди.
С этими словами, Воропаев вытащил из кармана Андреевские очки и положил на стол. Доктор не понимая, уперся в черные залапанные стекла.
– Ты в руки возьми, погляди внимательнее.
– Хм, - доктор профессионально разглядывал оптическое устройство, Ортопедические? А почему оба глаза заклеены, слепой носил?
– Нет, зрячий, как мы с
– Странно, - доктор надел для пробы, - Ничего не видно.
– Вот скажи, смог бы ты в этих очках поперек Ленинского проспекта гулять, да еще на красный свет.
– Ты их с покойника снял?
– доктор с отвращением положил очки подальше от себя.
Воропаев горько усмехнулся.
– Нет, с абсолютно живого. Один молодой человек в них поперек движения гулял. Говорит, очки эти не для того, чтобы смотреть, а для того, чтобы видеть!
– А, наверное Кастанеды начитался, - вспомнил доктор,
– В воины подался.
– Да я тоже так вначале подумал. Даже очень разозлился, ох, как я был зол. Попался бы мне этот умник, который на русский язык дрянь эту переводил, блин, яйца ему бы оторвал. Или издатель этот...
– Воропаев выругался, - Ну скажи, отчего же это молодежь такой дрянью увлекается, и именно у нас-то в России, где еще сто лет назад про бесов написано, где сказано: "нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется..." где все наелись по уши марксизмом, где слово воин и Павка Корчагин одно и тоже...
– Насчет бесов, тебе конечно виднее...
– не выдержал доктор.
– Знаю, знаю, тем более, чего-то значит и им не хватает?
– Прививки от словоблудия. Молодежь как раз-то и не нюхала еще настоящего марксизму, это мы с тобой старые волки, у нас прививка мертвая... против плюрализма.
– Да я не против демократии, но знаешь, иногда нет-нет, да вспомнишь главлит. Хоть бы подумали, чего издают и пишут. По-моему, так прежде чем издать, пусть представят, а ну как эта книжка к собственному родному ребеночку в руки попадет?
– Да чем им думать, - поддержал Доктор, - У них задница вместо головы, ей-богу.
Они вдруг замолчали. Потом доктор спросил:
– Ты зачем меня про Станиславского спрашивал, догадался, что ли?
– О чем?
– удивился Воропаев.
– Что я пишу. Пьесы пишу.
– Нет, просто лицо у тебя такое...
– Воропаев замялся подыскивая словечко, - Проницательное, что ли...
– Ну-ну, только я больше этим не балуюсь.
– Почему? Не берут?
– Берут, даже поставили несколько...
– Чего ж перестал?
– волновался Воропаев.
– Страшно!
– выдохнул Доктор.
– Боюсь.
– Чего ж-то теперь бояться?
– удивился майор федеральной безопасности.
– Себя боюсь. Ведь слово, как бы не говорили, что искусство, мол, само по себе, а жизнь сама по себе, слово обладает грандиозной силой подспудного действия. Понимаешь, не прямого, очевидного, а подспудного! И чем талантливее оно, тем страшнее. Я не о себе, я в общем, -поправился доктор, - Да и что он значит - талант? Ты вдумайся, определи.
Знаешь, я как-то подумал, откуда это во мне. Люди как люди, живут себе и помалкивают, а я такой расхороший, бумагу мараю. Как будто мне есть чего другим сказать хорошего? А что я могу я им сказать, сам посуди, ведь и я выхода не вижу, чего ж других пугать буду и тоску разводить.
– Доктор приумолк, - А так ради хохмы или из-за денег, противно, мы же в России живем, а здесь к слову еще есть уважение и участвовать в духовном разврате, не хочу, страшно!
– Доктор махнул категорически рукой, будто кто-то с ним спорил, - Хотя обрати внимание, как раз кто пишет? Сплошные неудачники, которые себя нигде не проявили, поэтому, кстати и писательство свое профессией называют, мол, вот ведь и я чего-то умею... И начинают выкаблучиваться, каждый себе нору роет, жанры, формы изобретают, один словечками играет, то так повернет, то эдак, у другого просто понос больного сознания. Ни хрена это не профессия, слово оно есть результат!
– Результат чего?
– удивился Воропаев.
– Да ничего, - Доктор сам с удивлением осмысливал свои слова, -Ну вот скажи полковник, что для тебя самое главное в жизни? Воропаев наморщил лоб и принялся обыскивать свою плешь.
– Да она жизнь и есть самое главное, то есть жена, ребеночек, ну работа, конечно...
– Ага, работа, и для писателя главное работа, а о чем писатель пишет, о самом для него главном - о писании писания, понимаешь, он пишет о том, как он пишет, то есть, конечно все это не прямо, через героев, занятых вроде бы конкретным делом, а получается, что он думает не о жизни, а о том, как он думает об этой самой жизни...
– Что-то ты, Михаил Антонович, зарапортовался.
– Это не я зарапортовался, это чистый писатель запутывается.
Доктор махнул рукой и изрек:
– А вообще литература - это всегда есть крик души о помощи под видом желания спасти человечество.
Воропаев вспомнил отца Серафима и спросил:
– Ты в Бога веришь?
Доктор устало потянулся.
– Пора бы вроде по возрасту, а никак не могу. Знаешь, что меня во всех религиях раздражает?
– и не дожидаясь реакции продолжил, Претензия. Претензия на последнюю истину. Вот появись такая, скромная что ли, вера, чтобы не заявлял, мол, я пророк, следуй за мной и только, хочешь следуй, а не хочешь, отдохни посиди, мол, я и сам не ведаю, куда иду, а так сомневаюсь, на мир гляжу и тихо радуюсь...
– Но как же те самые проклятые вопросы?
– Не знаю, - искренне сказал доктор и, не спрашивая, налил еще по одной:
– Ну давай, - И выпив, добавил,
– Я тебе в серафимовой палате постелю, а сам пойду в ординаторскую.
Ничего?
– Нормально, - ответил Воропаев, и покорно отправился спать.
Там он сразу же уснул, и снилась ему всякая дрянь, от которой у него только и осталось впечатление неудобства и запах нечистых носок. А утром пришел доктор, протянул стакан с водой и огорошил.