При казенной бумаге
Шрифт:
И, не дожидаясь ответа, договорил:
– - Умственное дело -- политика. Господское. Поди, по книжкам все?
– - Как придется. И почитывал и пописывал.
– - Вам, господам, и так много воли дадено!
– - сердито ворчал веснушчатый.
– - Чего еще добиваетесь? Темный-то народ совсем забили.
И сейчас же замолчал, спохватившись: не наговорил ли лишнего.
Между городом и поселком дорога пролегает по высокой дамбе, переброшенной через заросшее огромными камышами болото. Камыши уже пожелтели и высохли, качают мягкими пушистыми метелками и слабо шелестят от ветра.
Запрыгала, торопясь
– - А и господа и мужики -- один черт! Подпусти тоже нашего брата к жирному краю: не хуже господ лопать будем. Только что без умственного дела. Да мне наплевать. Мне бы вот самому освободиться... Давно в запас надо, а держат. Война, чтоб ее... Того и гляди, в Сибирь угонят. Не слыхали, -- повернул лицо к политическому, -- скоро ли отвоюют?
Арестант пожал плечами.
– - Откуда же мне знать? Я вот уже который месяц и лица человеческого не вижу, кроме надзирателей. Да и у тех больше не лица, а хари.
– - Скучно, небось?
– - Ничего, терпеть можно. Пишу, читаю... А на войне как дела?
– - Да бьют все... Чего больше?
– - А ты бы полегче!
– - опасливо посоветовал веснушчатый.
– - Как бы чего не вышло!..
– - Э, чего там... Видишь, -- все за книжками человек. Кому другому он вреден, а не нам. Нам от книжек -- ни вреда ни пользы.
Однакоже замолчал, по-видимому, не совсем уверенный в правоте своих собственных слов. Но уже не так сторожко держал винтовку и шел вольнее, часто поглядывал по сторонам и даже мурлыкал что-то себе под нос.
В городе шли, как полагалось, -- не тротуаром, а посреди улицы, по избитой и пыльной мостовой. И так как был праздник, то на улицах слонялось много людей, которым некуда было девать свое свободное время. Поэтому все с особым вниманием смотрели на арестанта и его конвой, заворачивали головы в их сторону, проходя мимо, а некоторые даже останавливались и смотрели вслед. Одни покачивали головами или вздыхали, другие смеялись. Таких было даже больше. Только какая-то старушка во вдовьих плерезах и с завернутой в носовой платок просвиркой сунулась было к арестанту с медной монеткой в руке, но веснушчатый легонько отстранил прикладом старушку и безапелляционно выговорил:
– - Нельзя... Не полагается, бабушка!
Толстый господин в котелке, уже выпивший, несмотря на ранний час, крикнул арестанту, должно быть, угадав по наружности характер его преступления:
– - Стыдно-с, молодой человек! Стыдно... В такое время, когда отечество...
И, словно испугавшись чего-то, торопливо свернул в переулок.
– - Ах, шкура!
– - рассердился старший.
– - Туда же с укорами лезет, сытая твоя харя! Наворовался...
– - А ты помолчал бы!
– - все настаивал на своем веснушчатый.
– - Неровно господин офицер...
Прямой путь шел через главную улицу, но солдаты, хотя и утомились от длинной прогулки, все-таки сделали почему-то порядочный крюк и пришли, куда было нужно, менее людными переулками. Остановились перед небольшим особнячком, выкрашенным в веселую голубую краску.
Солдаты не знали как войти, и, потоптавшись немного у парадного входа, украшенного большой медной дощечкой, завернули через незапертую калитку во двор.
Во дворе из открытого окна -- уже без гардин и цветочных банок -- выглядывал благообразный вахмистр с проседью и лысиной. Щурясь от солнца и сделав ладонь козырьком, посмотрел на пришедших. И улыбнулся арестанту, как старому знакомому.
– - Пожалуйте, пожалуйте... Заходите! Вот сюда, служивые... Направо, в крылечко.
Из тесных сеней, с кадкой для воды и мочальной шваброй в уголке, попали прямо в канцелярию. Крепко пахло сургучом, бумажной пылью и кислыми щами. За длинным некрашеным столом сидели два писаря и быстро писали, одинаково склонив головы на одну сторону. Третий стучал на машинке. Поодаль поместился младший унтер-офицер и, вынимая из холщового мешочка форменные оловянные пуговицы, старательно пересчитывал их, а потом раскладывал на свободном месте стола одинаковыми кучками.
Старший стукнул винтовкой об пол и достал из-за обшлага препроводительную бумажку, которая порядком измялась за дорогу, но все же не потеряла своего специального казенного вида.
Писаря оставили работу и оглянулись, унтер-офицер как раз досчитал последнюю кучку и ссыпал все пуговицы обратно в мешок.
– - Двести восемьдесят одна... Семи штук не хватает, чтобы им икнулось. Докупать придется!.. Наше вам почтение! Давненько не виделись!
– - Да, с ареста!
– - усмехнулся арестант и вспомнил, как этот самый унтер держал его за руки при обыске.
– - Теперь уже можно прямо сказать, что ваше дело скоро решится!
– - успокоил вахмистр, принимая от конвойного бумажку.
– - Вы присядьте тут, а я доложу.
И на носках, чтобы не так греметь шпорами, вышел за дверь, в комнаты с гардинами и цветами. Арестант сел на длинную скамейку, конвойные помялись и тоже решительно опустились по бокам арестанта. У всех троих ноги сладко заныли от усталости.
– - Как здоровье?
– - справился унтер-офицер.
– - Ничего! спасибо
– - Побледнели вы очень. Или загар сошел, может быть... Здоровье-то беречь надо. Не скучаете? Пуще всего скучать берегитесь. Начальник-то у вас собака большая, но и с ним ужиться можно... На днях для вас целый ворох книг доставили. Мне господин полковник и просмотреть приказали... с вахмистром вместе. Хорошие книги. Которые есть даже с картинками. Не забывают вас.
– - То-то тебе и нагоняй хороший был за эти книги!
– - усмехнулся один из писарей.
– - Действительно... Там в одной книжке карандашными точками секретное письмо было наметано, а я прозевал. Потом полковник сам доискался как-то... Кричал здорово и ногами топал. Теперь вот посадил по хозяйственной части пуговицы считать.
Арестант почесал за ухом.
– - Жаль...
– - Вам жалко, да и мне нехорошо... Хотите папиросочку? Турецкая.
Арестант вспомнил, как на первом допросе товарищ прокурора предлагал ему свою душистую папиросу и заметно был обижен, когда арестант отказался. А сейчас совсем не хотелось обижать разговорчивого унтера.