Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г.

Воробьева Любовь Михайловна

Дальнейшие события показали, что жалоба-протест лифляндского дворянства, а также просьба лифляндского лютеранского духовенства, квалифицированные министром внутренних дел Л.А. Перовским как неуместные, неосновательные и непристойные, не были случайными и явились прологом к принятию контрмер и ведению необъявленной войны.

Совершенно очевидно, что массовое движение лифляндских крестьян к православию образумило протестантское духовенство. Оно поняло, что жить кирхенгерром, высокомерно относясь к своей пастве, чревато той опасностью, что лютеранство останется только в ливонских городах. Поэтому предпринимаются усилия, для того чтобы ликвидировать прежние упущения в религиозном влиянии на крестьян. Их стараются удержать в лютеранстве проповедью, поучением. Появляются отдельные книги и брошюры на местных языках с объяснением сущности и правоты евангелического учения. К числу таких сочинений принадлежит изданная в 1846 г. в Пернове брошюра «Держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего». Брошюра адресована «любезным эстам к утверждению в правой вере» ^{162} . Одновременно пасторы и помещики переходят к открытой агитации против государственной религии. И эта агитация ведётся по правилам информационно-психологической войны [54] .

54

О

том, как злобно, мелко и отвратительно могут действовать евангелические священники, свидетельствовал Г. Гейне, наблюдавший борьбу представителей ортодоксального и рационалистского направлений в протестантстве. Гейне, в частности, писал: «Я не приверженец католичества. В моих нынешних религиозных убеждениях уже не живет, правда, догматика протестантства, но неизменно жив его дух. Я, таким образом, всё же остаюсь пристрастным сторонником протестантской Церкви. И все же истины ради, я должен признать, что никогда в летописях папства я не встречал таких гнусностей, какие раскрылись в берлинской “Евангелической церковной газете”. Самые трусливые монашеские интриги, самые мелочные монастырские козни кажутся благородными и добропорядочными в сравнении с христианскими подвигами, совершенными нашими протестантскими ортодоксами и пиетистами в борьбе против ненавистных рационалистов. О ненависти, обнаруживающейся в подобных случаях, вы, французы, не имеете никакого понятия. Немцы ведь вообще злопамятнее, чем романские народы….Мы, немцы, ненавидим основательно, продолжительно; а так как мы чересчур честны и к тому же слишком неповоротливы, чтобы мстить со стремительным коварством, то мы ненавидим до последнего вздоха». Источник: Гейне Г. К истории религии и философии в Германии. С. 79.

В своих проповедях пасторы приклеивали православию такие ярлыки, как «власть тьмы», «религиозная нетерпимость, не останавливающаяся ни перед каким способом, даже перед обманом». Лютеранство же преподносилось как «яркое сияние Слова Божия», «самое дорогое сокровище, унаследованное от отцов по благословению Божиему». Переход же в православие подавался как грехопадение, за которым последует Божие наказание «паршивых овец», «любителей подушных наделов», «новоиспечённых русских», «полуверников», «русских змей», «дураков».

Нападки на Православную Церковь, как правило, сопровождались руганью в адрес русских и репрессиями в отношении желающих присоединиться к православию и стать русскими. «Русских нам не нужно, наш хлеб пригодится и нашему народу» — с такими словами, выказывающими крайнюю степень раздражения, прогоняли батраков с работы за одно желание стать православными.

Поскольку переход в православие преподносился как что-то грязное и недостойное, то православные или желающие ими стать не допускались в кирку, поскольку «лютеранская церковь должна быть чистой». В условиях медленного строительства православных храмов крестьян с крестами на шее выгоняли, а тем, кто не принёс справку от мызного управления, заверенную в приходском суде, о том, что не хочет переходить в православную веру, отказывали в крещении и погребении. Школьных учителей пасторы обязывали следить за настроениями детей и составлять списки желающих перейти в православие.

Известны случаи, когда помещики заставляли православных крестьян (под угрозой штрафа в размере 1 руб. 50 коп. или порки розгами по 40 ударов) каждое воскресенье за 80 вёрст ходить к православному священнику за наставлениями. Тем самым они вынуждали крестьян, в надежде сломить их волю, тратить дорогое время и силы на дорогу, когда пастор был рядом, а батюшек ставили в затруднение, поскольку с одной мызы к нему являлось по 60–100 человек.

Чтобы возбудить крестьян на беспорядки и тем самым обеспечить хоть какую-то достоверность своим регулярным донесениям генерал-губернатору о могущих вспыхнуть волнениях, помещики не выполняли распоряжения центральных властей, благоприятные для крестьян. Например, многие помещики заставляли православных крестьян погасить долг за хлеб, взятый голодающими в 1845 г., уже в 1846 г., хотя правительство разрешило погасить его в течение 12 лет.

Нередко игнорировалось предписание генерал-губернатора не наказывать крестьян, даже если они пришли в город для принятия православия без увольнительных билетов от сельского управления. Например, в ноябре 1845 г. 20 таких крестьян, пришедших в Дерпт, не только наказали 60 ударами розог, но и взыскали с них ещё по 15 коп. серебром за использование этих розог.

Чтобы остановить движение по присоединению к православию, немцы-переводчики сознательно искажали просьбы крестьян к православному священнику, не знавшему местных языков. В их переводе крестьяне якобы мотивировали своё желание стать православными надеждой получить земельный участок. В таких случаях священник был вынужден отказывать в присоединении, вызывая недоумение и горечь у пришедших к нему крестьян. Такая практика была вскрыта и пресечена начальником районного отделения канцелярии генерал-губернатора графом Д.Н. Толстым на острове Эзель.

Для устрашения желающих переменить веру помещики своими паническими донесениями генерал-губернатору о неповиновении крестьян и о якобы готовых вспыхнуть волнениях нередко добивались присылки казаков. Однако всякий раз усмирять было некого. Хотя по распоряжению Николая I за ложные донесения местным властям объявлялся выговор, немцы не отказывались от этого средства психологического воздействия и на крестьян, и на верховную власть.

Борьба шла и на церковно-богословском направлении. Поскольку в это время в Прибалтийском крае в огромных количествах распространялась лютеранская духовная литература на латышском и эстонском языках, то по настоянию епископа Филарета была ускорена работа по переводу православных духовных книг на местные языки и по их последующему изданию. Кроме того, в помощь православным священникам, вынужденным окормлять свою новокрещённую паству во враждебном окружении, преосвященный Филарет подготовил руководство для борьбы с ожесточёнными пасторами. В 1847 г. это руководство было разослано священникам под заглавием «Сличение лютеранства с православием». Оно сразу же было переведено на немецкий язык, чтобы подготовить контраргументы лютеран для отстаивания своей веры в крае. Примечательно, что такие контраргументы далеко не всегда были чисто богословского характера. Так, по представлению попечителя Дерптского учебного округа Евстафия Крафстрема обер-прокурор граф Н.А. Протасов распорядился приостановить продажу изданных на латышском и эстонском языках молитвословов, катехизисов и текстов литургии ввиду очевидной опасности скупки всех экземпляров пасторами для уничтожения^{163}. С этого времени епископ Филарет должен был через Е. Крафстрема испрашивать разрешение Н.А. Протасова на выдачу ему православной литературы на местных языках.

В свою войну с православием пасторы и помещики вовлекли и газеты лютеранской Европы. Те, чтобы очернить и скомпрометировать движение крестьян, утверждали, что их якобы склоняют к православию обещаниями, подкупают за 50 рублей. При этом предложения переменить веру будто бы делаются пьяным в кабаках.

Следует подчеркнуть, что все эти ухищрения, угрозы,

притеснения и преследования со стороны пасторов и помещиков только укрепляли крестьян в надежде на улучшение положения с принятием православия, ибо они осознавали, что с успехами православия будет сопряжено нечто, неприятное для землевладельцев, а следовательно, полезное для крестьян^{164}. Согласно отчёту генерал-губернатора Головина, 100 462 латышских и эстонских крестьянина стали православными, из них 38 282 латыша и 68 180 эстонцев. При этом было разрешено с присоединением к Православной Церкви отца присоединять, по просьбе родителей, и несовершеннолетних детей до шестимесячного срока. К 1 января 1848 г. на средства правительства было создано 72 православных прихода, в том числе 33 латышских и 39 эстонских. Земля для храма, жилища священника и причта отводилась преимущественно в казённых имениях, а при необходимости — из городских и помещичьих дач за вознаграждение владельцам. Хотя помещики нередко противились избранию властями места для храма, однако некоторые из них (Грот, граф Ферзен и барон Менгден) безвозмездно пожертвовали нужную для церкви землю. Десять церквей построено, Три находится в стадии строительства. В 53 приходах, где нет постоянных храмов, учреждены временные церкви. Под них по высочайшему повелению бесплатно заняты дома, построенные для воинского постоя. В казённых имениях отведено по одной десятине под православные кладбища, в отношении нарезки участков для кладбищ в помещичьих дачах сделано представление в правительство. Из-за недостатка помещений открыто только 15 православных сельских школ. Содержание православного духовенства отнесено на счёт правительства^{165}. Генерал-губернатор Головин был абсолютно прав, когда, заканчивая свой отчёт, назвал переход латышей и эстонцев в православие событием радостным для Православной Церкви, важным не для одного Прибалтийского края, но и в государственном отношении. Он не погрешил против истины, назвав присоединение одной из замечательных и едва ли не беспримерных страниц в истории, ибо оно совершалось без всяких подстрекательств, при строгом соблюдении законности и без нарушения общественного спокойствия. Всё это так, если вспомнить, как эстонцы и латыши стали католиками, а потом протестантами. В то же время за скобками остались проблемы в лице привилегированного немецко-лютеранского меньшинства, с которыми столкнулась государственная религия в Прибалтийском крае и которые не исчезли сами собой. Из отчёта всё же видно, что действия имперской власти были неоперативны, неадекватны размаху движения и скорее сковывали его, чем развивали. Ввиду того, что власть не смела пересмотреть привилегии немецкого рыцарства, хотя их соблюдение противоречило государственным интересам, она сталкивалась и с нехваткой казённых земель под православные храмы и кладбища, и с дефицитом помещений под временные церкви и крестьянские православные школы. Всё это искусственно ограничивало свободу движения и вело, выражаясь шахматным языком, к потере темпа, а значит, и к утрате шансов на долговременный успех. Тем более что немецкий элемент, обогащенный опытом насаждения католичества, а затем и лютеранства в крае, прочно укоренившийся в имперской элите, вовсе не собирался уходить с завоёванных позиций.

Уже весной 1848 г. немцы могли торжествовать. На место генерал-губернатора Головина был назначен князь Александр Аркадьевич Суворов, внук прославленного полководца и, в отличие от своего деда, германофил управлял Прибалтийским краем с 1848 по 1861 г. В короткий срок он добился популярности среди немецкого господствующего меньшинства, потакая их ненависти и ожесточению против русского языка и православия и резко обозначив изменения в линии губернской администрации. В письме М.П. Погодину из Риги (апрель 1848 г.) Ю.Ф. Самарин с грустью и горечью описывал, как преемник одного из славнейших русских имён, которое в сердце каждого русского неразлучно с чувствами приверженности православию и народности, покупал популярность остзейцев бесполезными и полудикими оскорблениями всего того, что не может не быть дорого русскому сердцу [55] .

55

По свидетельству Ю.Ф. Самарина, князь Суворов упрекнул встречавшего его на границе Рижского уезда орднунгсрихтера (или капитан-исправника) в том, что он рапортовал ему по-русски, а не на своём родном наречии. В тот же день князь Суворов пренебрег и общим русским обычаем, соблюдавшимся даже всеми государями, согласно которому торжественный въезд в город заканчивается молитвою в соборе. В первое затем воскресенье он пришёл в свою домовую церковь, куда собралась толпа народа, чтобы посмотреть на него, и во всё время богослужения безостановочно проговорил на глазах всего народа с генералом Ефимовичем. Правда, в Благовещение новый генерал-губернатор отправился в приходскую церковь к архиерейскому служению, но в тот же вечер, как бы для того, чтобы искупить это, он отправился в театр смотреть «Свадьбу Фигаро». Там немецкая публика встретила его громом аплодисментов, который ясно свидетельствовал, что она вполне оценила этот поступок. Наконец, побывав с визитами у всех городских пасторов, он не удостоил своим посещением ни одного русского священника, хотя они и были ему представлены епископом. Источник: Письмо Ю.Ф. Самарина М.П. Погодину. Рига, апрель 1848 г. // Нольде Б. Юрий Самарин и его время. М., 2003. С 483–484.

Последствия поступков и речей нового генерал-губернатора не замедлили обнаружиться. Остзейское дворянство возобновило обвинения русских священников в намерении бунтовать крестьян и в приманивании их к переходу в православие обещанием мирских выгод. Эти обвинения были официально поданы князю Суворову предводителем лифляндского дворянства, ландратом и даже гражданским губернатором. Не потребовав от представителей дворянства фактических доказательств их жалоб, князь Суворов обратился к епископу с настоятельным требованием подтвердить православному духовенству, чтобы оно не вмешивалось в светские дела и не делало крестьянам никаких обещаний. Ю.Ф. Самарин расценил эту меру как оскорбление нашего духовенства, нанесённое по просьбе и ввиду протестантов, и как признание со стороны правительства обвинений, возводимых остзейским дворянством на наших священников^{166}.

Тем временем при генерал-губернаторе Суворове прибалтийские немцы постепенно приходят в себя. По свидетельству профессора Дерптского университета М.А. Розберга, они теперь неустанно действуют: все перья скрипят, все страсти в движении, все уста изрыгают хулу^{167}.

Преосвященный Филарет просит обер-прокурора Святейшего Синода о переводе из Риги. Эту просьбу он мотивирует своим здоровьем, которое «изорвано скорбями и страхами», и добавляет: «…самые дела показывают, что при таком положении нет, по крайней мере, у меня, немощного, возможности бороться с ними»^{168}. Получив перевод в Харьков, он выехал из Риги 30 ноября 1848 г. В письме архиепископу Рязанскому Гавриилу (Городкову) он снова обращается к положению дел в Прибалтике: «Благодарение Богу за то, что меня, грешного, не вывезли точно так же, как вывезли предшественника….Всё дело в том, что не хотят, ни за что не хотят, чтобы было здесь православие. Отселе чего не делают?»^{169}