Придурок
Шрифт:
Тема будущей диссертации Жениной — Елизавета Петровна. Но книги здесь не только по восемнадцатому веку — здесь всё, здесь даже Булгаков есть, и античность есть — всё… А так в комнатке только маленький низкий столик, стул да диван. С диваном этим история была. Когда ребята только въехали в комнату, диван этот кишел клопами. Женя сбегал в хозмаг, купил всякой дряни против клопов, но ничего их не могло извести. Такие стойкие экземпляры попались.
— Представляешь, — гудит Женя своим грудным баритоном. — Купил аэрозоль — ноль эффекта. Тогда я за ними с баллончиком гонятся стал. За каждым. По отдельности. Через сутки они розовыми стали. Представляешь? Розовые клопы. И розовые клопики. А потом — хлоп — и нет их.
— Ты что, жалеешь?
— Я растерян. Не пойму, как они смогли уйти. Что они, посовещались и строем вышли из комнаты? Представь такую картинку. Змейка клопов движется к двери, течет за дверь и… куда?
— К хозяйке.
В коридоре звонок, а потом шум и голос Светы, и ещё голоса. Это пришел Гаврилин со Слухановым. Женя отодвигается от своих записей и книг, и Света сразу же оказывается у него на коленях. Это как закон, как точка в конце предложения: как только Женя кончает свои аспирантские дела, она — или на руках у него, или на коленях. Наверное, когда они остаются вдвоём, он только и делает, что носит её на руках. Очень это привычно и ловко у неё получается: взлететь к нему на руки.
— Ну, Светик… Ребята, я сейчас, только допишу, — говорит он, и Света слетает с его колен, и мы идём покурить. И тут Юра рассказывает вот эту историю.
— Я от Андреевой, — говорит он.
Андреева — это наш декан. Андреева Светлана Михайловна. Это красивая и очень ухоженная женщина. Так хорошо, как она, никто у нас на факультете не одевается. Очень она модная и аккуратная. На высоких каблуках. На таких высоких, что фигуру сразу подтягивают и подчёркивают стройность её. И какие красивые ноги, и талия, и бёдра… И очень приличный костюм, и светлая блузка — элегантная и прелестная Светлана Михайловна Андреева. Так хорошо у нас только аспирант Козырев выглядит. Всегда в белой рубашке и в галстуке, и костюм у него очень приличный, из ткани… Аксёнов бы сказал — твид. Я не знаю, что это за твид, но у Аксёнова это звучит как самое-самое. Я думаю, что Козырев носил пиджак из твида. И белый край манжет рубашки светился из его рукавов. Он был уже на выпуске, и темой его диссертации была зигзица. Птица такая раньше, в старославянские ещё времена, была. Помните в «Слове о полку Игореве»: «Полечу зигзицею»… Ну, в общем, птицей-зигзицей полетит Ярославна над Дунаем. Не помню уже, как там действительно текст в Слове сложен.
Так вот, в своей диссертации Козырев размышляет: зигзица — это чайка или что? Сперва там, конечно, о роли партии, благодаря решениям исторических съездов которой можем мы изучать российскую нашу историю и благодаря решениям которой можем изучать древнюю нашу культуру, потом шли размышления Козырева о птице, а потом опять о роли партии, которая… Короче говоря: «Прошла весна, настало лето. Спасибо партии за это», — как опасно шутили в те времена злые языки. И вот странное дело: и повод-то не раз сменил свою фамилию, и могущественные бывшие его члены множество раз меняли свою ориентацию, а злые языки с опасными их шуточками никак не изведутся на земле русской.
Да, очень серьёзная диссертация. Как у всех. Так и по математике, и по физике, думаю, диссертации писались.
У Светланы Михайловны были «вечера» званные, этакий салон, в который приглашались избранные. В эти избранные почему-то и Юра попал. А уж Козырев на вечерах этих всегда и непременно был.
— Светлана Михайловна мне говорит: «Юра, у нас сегодня будет Экк. Ты обязательно приходи. Он придёт не один, он придёт с женой. Она у него кореянка. Она помогает ему в работе». А я думаю, что за Экк такой? Но молчу. Потом подходит ко мне Козырев. Говорит, у Светланы Михайловны сегодня будет Экк. Ты обязательно приходи. Она просила тебе передать, Экк придёт не один, он придёт с женой. Она у него кореянка. Она помогает ему в работе.
— Я Экк, — говорит старичок. — Я пришёл к вам не один, — говорит он. — Я пришёл со своей женой. Она кореянка. Она помогает мне в работе.
— Вы представляете? — говорит Юра. — Сдержаться от хохота было трудно, но все выдержали.
— А Экк? — спрашивает Пётр. — Что Экк? — Что он говорил?
— Да я же слушать уже не мог. У меня приступ начался, я с хохотом пытался сладить. Голова до сих пор кружится…
— Жаль. — Что жаль?
— Мустафу жалко. Он наш, он мариец. «Мустафа дорогу строил, а Жиган по ней ходил. Мустафу Жиган зарезал. Колька-Свист похоронил».
— Это откуда?
— Не знаю. Может, из фильма, а, может, в городе у нас, в Йошкар-Оле, сложили так. Не помню.
— А Мустафа — разве это марийское имя? Вы же не мусульмане.
— Мустафу Йыван Кырля играл. Его потом после 37-го расстреляли.
— За что? «Враг народа»?
— Враг. «За что» — интересный вопрос, но ответа на него в пределах человеческого разума найти трудно. Может, и невозможно. Потому что сразу появляются и другие, на которые тоже невозможно ответить: почему? зачем? для чего? Какова цель этих убийств, смысл человеческий, общественный… Корысть, если она была, в чём она? Все вопросы риторические, потому что нет на них человеческого ответа. На такие вопросы — либо молчание, либо мычание.
Мы возвращаемся в комнату, а там уже Света на руках у Жени. И он её кружит, и пола розовой её пелеринки отлетает, и Пётр, который и не Пётр уже, а самый что ни на есть настоящий Илюша уже, — Илюша конфузится и отводит глаза, но никак не может глаз своих оторвать от нежного, от розового её бедра, а она задорит его и рукой ещё дальше отводит край пелеринки и смеётся. И Женя смеётся. И всем смешно оттого, что он отводит глаза, да так и не может с собой справиться. А Света пальчиком грозит, а Света шалит:
— Ай да Илюшка! Ай да проказник!
— Ты уж, Дед, не смущайся, — говорит Женя, опуская жену. Но только он сел, а она уже у него на коленях. И так весь вечер.
— Светик, ну хоть чаем нас сперва напои.
И она нас поит чаем, и мы едим сдобные питерские баранки, и эклеры, и буше, и вечер летит, летит!.. Ах, куда же он летит питерский тот вечер?!.
Гришка — он всё о том же, он всё о своём. Он у нас поставляет всяческие нелегальные новинки: мысли или брошюрки, или книжечки, или листочки какие-то, откуда-то списанные. А однажды притащил в твёрдом переплёте, и не машинописный вовсе, притащил в твёрдом переплёте томик: «Раковый корпус». И, заметьте, цены на концевой полосе обозначено не было. И издательства — не обозначено. И года. Выходных данных вообще — не было.
— Откуда?
Молчит… да посмеивается — голова плешивая!
Он, как и Женя, историк, но ещё не кончил курс. И у него есть мечта. Он хочет жить в свободном мире. Где-нибудь в Париже, где-нибудь в ФРГ… Там! Где-нибудь!..
— Если они откроют границы, весь народ за границу сбежит, — говорит он.
— А я думаю, что нет, — говорит Проворов. — Танцоры, певцы — те могут, а литератор без России жить не сможет. Бунин всю жизнь свою французскую только о родине и писал. Так и любой другой.