Приевшаяся история
Шрифт:
— Дело и сейчас дрянь, — так мне казалось.
— Да брось. Ее просто надо сложить в углу и пару часов не трогать.
— Она тебя слышит? — почему-то появилось легкое чувство собственничества и досады. Оскорбляю здесь я!
— Северус, ты же знаешь, я своих не выдаю!
— В таком случае, если разделение на своих и чужих не претерпело изменений, я зову тебя в свидетели отвратительного деяния. Поверь, и ей, и всем нам станет легче, если я покопошусь в ее голове сейчас, когда блоки вместе с сознанием находятся в подвешенном состоянии. Я раздвину их, как шторы, и удостоверюсь, что нам ничего не грозит.
—
— Успела… Успеть бы нам! Она никуда не опаздывает с самого детства.
Я обернулся, отреагировав на изменение темпа дыхания. Взгляд ее был абсолютно диким, обреченным. И расхотелось называть ее неласковым прозвищем. Давно ли я сам ощущал себя зверем, загнанным в клетку, а потом загнанной клячей? Последним магическим наркоманом, живущим на бодрящих зельях, полных атропиноподобных веществ, а потом на Сне без сновидений!
— Вы не собирались спрашивать разрешения? — осведомилась она монотонно. — Я вас прощаю… Мне ведь не дать ответ на многие вопросы, даже если я искренне захочу.
Я присел и с нажимом провел пальцами по ее лбу, вдоль линии роста волос. Но молодая женщина с мутным прошлым старательно отводила глаза.
— Марийка, пожалуйста, и покончим с этим поскорее. Будем считать, что и доверие между нами возникло, и взаимопонимание. Я объясню. Если ваш разум перекроили частичным или обширным стиранием памяти, то я просто найду блок речевого центра, подберу ключ, и все мы продолжим считать, что все в порядке. Вы видели, как горит сухая трава? Этим выжженным местом будет ваша память после обливиэйта, как голая коленка. Доверьтесь нам. Мадам Помфри — надежный друг. Я ей стольким обязан, что и пятью долгами жизни не покроется.
— Хорошо. Надеюсь, там не будет чего-то еще более страшного.
Значит, ей было известно о существовании массы равнозначно уродливых гадостей. Она перестала сопротивляться. А я нырнул, предвкушая, что обоим это вторжение радости не доставит.
Память подобна странному и очень сложному коллажу. Сплошные всплывающие словечки, картинки, то, что условно можно обозначить дверями, узелки и целые цепочки логических связей. Память после чистки выглядит, как библиотечный стеллаж, но в ней ничего не нарушено, просто много свободного места. А память после обливиэйта выглядит именно как лысый череп. Ее «домик» был подобен заросшей паутиной лавке старьевщика: масса каких-то понятий, их обломки и нагромождения. А липкая паутина — верный признак сетей и ловушек для информации.
Я тянул руку к наглухо закрытым дверям, чувствуя, как паутина наматывается, липнет и препятствует движению. Попутно раздавались разные голоса иногда смех, звонкий и чистый, что-то из детства. Становилось трудно дышать и совершать мнимое движение. Но я и не такие раны пальчиком расковыривал. Детский лепет. Недаром даже Повелитель догадывался к концу нашего плодотворного знакомства, что я более сильный менталист.
Жаль, работать мешали в обилии понаставленные еще и физические блоки. Она начала вырываться, вставая дугой и шипя с пеной у рта. Необычно, подобие эпилептического припадка.
— Как удачно, что ты здесь! Что-нибудь твердое ей в рот,
Немедленно откуда ни возьмись материализовался ковш с длинной деревянной ручкой: наверно, трансфигурировала молча. А мне пришлось сесть верхом, что безусловно только подстегивало интерес глянуть, что там прячут с таким упорством.
Подо мной извивалось тело тридцатидвухлетней обученной боевички. Женщины, которая не свалится в обморок от условно противной, этакой серенькой магии, потому что по-настоящему темных предметов во всем многообразии магической мысли не так уж и много. И меня это не должно трогать… Я ведь знатный схимник! Здорово они придумали. Перед такой пляской святого Витта мало кто не спасует. Двери дернуть и вырвать с треском удалось…
Взгляду представился низкий, но просторный, почти безграничный в темноте зал. Серое рубище на стоящей на коленях женщине выделялось и резало глаз. Я видел его подол, глядя ее глазами. Она еле различала фигуру в темном перед собой. Страха не было. Чувствовалось некоторое притупление эмоций, легкий голод и привкус зелья во рту. По остаточному послевкусию как раз небольшая коррекция воли.
— Я желаю тебе только добра! Ты мне веришь? Я тебя спрячу. Нам всем надо уйти в тень, чтобы набраться сил.
Голос говорящего завораживал. Все живые оболочки, лишенные целостности души, попадают под влияние низковибрационных сущностей, обладающих своими навыками и возможностями. В частности, умением убеждать и говорить самыми сладкими голосами, атакующими сознание. С тех пор, как мою речь начали величать завораживающей, я не раз пугался, что и со мной это случилось. Но я не раскалывал душу. Все свое ношу с собой! Слишком наглядными были последствия такой роковой ошибки.
Голос продолжил:
— Ничего не бойся! Живи, и ты найдешь их. Найди одного, и они все соберутся, сольются, как ртуть. Они будут носить знак… Знак верных…
Перед глазами вспыхнул красно-желтым угольком кончик палочки, сумевший тускло осветить только пару пуговиц и нижний край окладистой темной бороды.
— Но, отец, для чего?! — а вот теперь в голосе слышался страх, и ей было очевидно, что последует дальше.
Комнату огласили истерические крики, захлебнувшиеся в плаче. Боль, которую я вынужден был чувствовать, рвала и странно закручивалась поясом по самому низу живота.
— А так они узнают тебя…
Мой папенька определенно выигрывал в состязании «Отец года»! Просто давал в глаз, и то если вовремя не увернешься.
— Марийка, — я обратился к лежащему на полу сгустку памяти. — Покажи мне, что было дальше. Я не хочу искать.
Я протянул ей руку, и мы отправились дальше. Теперь я видел этого мужчину ясно при ярком свете. Какая подстраховка! Она не совсем четко понимала или неправильно воспринимала то, что произошло в этом подземелье. А мы попали как раз туда, куда и следовало, чтобы не действовать только в угоду себе. Ей как раз вливали экспресс-курс языка. Потому заполненный им стеллаж в виде сундука с пудовой крышкой найти удалось легко. И поддался он быстро. Это был не основной секрет. Изнутри полилась песня на совершенно незнакомом языке, но, судя по заунывным, ритмичным подвываниям, это была колыбельная.