Приговоренный к власти
Шрифт:
В половине восьмого он покинул банк и неторопливо пошагал в Замоскворечье. В девятом часу он прошел сквозь дубовые двери банка «Демпинг-Экстра» и уже через десять минут разговаривал с его президентом Диковым, потом с членами правления и службой безопасности. Он рассказал все, что знал из секретов преданного им банка, и попросил надежной защиты. Ему обещали тайную квартиру, новую аппаратуру, высокий оклад и охрану, а если этого мало — то выезд на год с содержанием в ближнее зарубежье. Малишевский всему этому поверил.
Тем
Лешку била дрожь, он понимал, что выглядит как школьник, прибывший на первое свидание с одноклассницей.
Около входа в метро он купил громадный букет цветов, при которых внешний вид его стал еще более глупым.
Через три минуты после того, как миновал оговоренный с Ланой срок встречи, он решил, что ничего не состоится, расстроился до полного упадка сил, а через минуту увидел, как Лана идет ему навстречу снизу по Тверской.
Все в этом идиотском мире встало мгновенно на свои места. Лана легко шагала по тротуару, уже издали чуть улыбалась и, как оказалось, за это время ничуть не изменилась, только платье было другое — пылающее, алое, туго влипнувшее в крупное сильное тело.
Свят, свят, свят! Момент истины, момент жизни или смерти, называйте как угодно, но более яркого и радостного ничего в этом мире не происходит — грохочущий город, весна, утро и солнце, и женщина, которая идет к тебе.
Она остановилась в трех шагах от него, внимательно посмотрела в глаза, и Лешка проблеял.
— Здравствуй, Лана… Я… Так вот. В общем, это ты.
— Ну, здравствуй, это я.
Ее алое платье, ослепительный букет в руках Лешки оказались центральным пятном на Тверской, и со всех сторон вокруг себя Лешка увидел доброжелательные и любопытные улыбки.
— Ты свободна сегодня? И завтра?
Она негромко засмеялась.
— Приди в себя. Я же сказала — три дня.
— Да. Конечно. Пойдем в одно место. Там бассейн, теннисный корт, очень хорошая кухня, мне так сказали.
— Аристократический уголок любви? — с легкой насмешкой спросила она.
— Не знаю. Что-то в этом роде. Давай на метро или поймаем машину, это недалеко.
— Хорошо.
Лешка подал ей цветы и наконец вспомнил, что ни метро, ни такси не требуется.
— Я совсем с ума сошел! У меня же машина, вон стоит!
— Вот как? Тогда у меня есть другой вариант, Леша. В твоем аристократическом притоне все равно пахнет похабщиной, какой бы он вылощенный ни был. И я не люблю простыней и одеял общественного пользования, они не отстирываются ни в каких кипящих котлах. Там будет противно.
— Хорошо, согласен, что ты предлагаешь?
— Старый, вросший в землю деревенский дом. С печкой и сверчками за стенкой. Окошечки маленькие и темные. Удобства — на улице. Колодец — метров за сто. Мыши скребутся в погребе. Крыша протекает при сильном дожде. С крыльца видно Волгу. Это мой дом, дом моего деда. Он давно умер. Дом пустой.
— Где это?
— Под Ярославлем. В сторону Костромы.
—
— Там нет телевизора, учти! И вообще, чтобы подключить электричество, надо шебаршиться полдня!
— Не надо электричества. Купим сейчас ящик свечей. А из колодца я натаскаю тебе воды целую ванну.
— Есть баня. По-черному. Ты знаешь, что это такое?
— Пусть будет по-черному. Затовариваемся и едем. Мне надоела Москва, надоела суета, я сам себе надоел.
В полдень, когда они уже миновали Переславль-Залесский, Лешка вспомнил, что не оставил Феоктистову никаких координат своего уединения. По строгой договоренности, каждый из них всегда должен был знать, где находится другой, — в любое время дня и ночи. Полной изоляции от текущей жизни никак не выстраивалось, и следовало позвонить в банк, чтобы сообщить о смене своей дислокации, но сделать это так, чтобы Лана заметила, Лешка не хотел. Она тоже была настроена на три дня только для них двоих, и разрушать этого настроения Лешка не хотел. К тому же он подозревал, что Феоктистов непременно навестил бы их в том самом уголке, куда его пристраивал — с бассейном и теннисными кортами. А в деревне, между Ярославлем и Костромой, даже Феоктистов найти его не сможет.
Пошел легкий дождь и вскоре прекратился. Спрыснутый асфальт влажной блестящей лентой летел под колеса.
— Я люблю движение, — сказала Лана. — Так бы и ехала и ехала, все равно куда и все равно зачем. Если я тебя обниму, то не буду мешать вести машину?
— Изловчись как-нибудь.
Она поджала ноги, обняла Лешку за плечи и прижалась грудью к плечу.
— Так тебе удобно?
— Да, — ему тоже казалось, что вот так можно ехать до бесконечности — влажная лента дороги, ровный гул мощного двигателя, шипение колес, мягкое солнце и рядом человек, который заменяет все остальное на свете.
Алик пришел к Журавлеву к вечеру, пришел понурый, непривычно подавленный, что случалось с ним крайне редко, поскольку каждодневное существование музыканта отличалось повышенным состоянием духа.
— Ты никакой дряни не накурился? — подозрительно спросил Журавлев.
— Да нет. Я с этим делом завязал совсем. Иногда только, во время работы, чтобы взбодриться.
— А что скучен, как пингвин в жаркий день?
— Испортило настроение одно дело, — Алик поморщился, услышав громкий младенческий крик из соседней комнаты, и сказал. Нам бы где-нибудь поговорить. Дело не то чтоб серьезное, но паскудное какое-то. Я от Вово Раздорского письмо получил.
— От Вово? — удивился Журавлев.
— Да. Принес какой-то парень. Он с ним на Аляске живет.
— Хорошо, пойдем. Здесь есть одно местечко.
Журавлев накинул ветровку, приоткрыл из прихожей дверь в комнату и слегка виновато сказал:
— Зин, я пройдусь с Аликом.
— С Аликом? — резко спросила она. — А не с Лешкой Ковригиным?
— Да нет, Лешка уже два дня неизвестно где.
— Это я, Зин! — через голову Журавлева крикнул Алик. — Лешка исчез без следов.