Приказ обсуждению не подлежит
Шрифт:
Марк освободил мертвого караульного от связки ключей. Восемь ключей висели на крючках в металлическом ящике, вмонтированном в стену. Один из них точно подходит к двери, ведущей на склад вещдоков.
Путь командира группы лежал к «хранилищу», обозначенному на плане цифрой 16. Он прошел несколько этапов, оставляя на каждом трупы. Контролируемая им территория, минуту назад равняющаяся площади его подошв, расширялась с каждым шагом.
Привыкший работать с планами и картами, подполковник спецназа довольно легко ориентировался на своем очередном объекте. Мысленно и с приличной точностью представлял, что откроется за этим поворотом, а что за тем. И
Только что здесь был глубокий вражеский тыл…
Охранник по имени Нагиб Мурат был вооружен новеньким автоматом «АК-103», который пришел на смену «старому» «Калашникову» «АК-74» со слабеньким натовским патроном. Замена оружия прошла в прошлом году.
Лишь немногие, вспоминал Мурат, противились смене, за долгие годы привыкли к своему оружию; их «семьдесят четвертые» ушли в мотострелковое подразделение.
Что ж, рассуждал Нагиб, понимающий толк в оружии и проходивший службу в одном из моторизированных подразделений, наверное, это справедливо: он надежнее, а в условиях боевых действий уход за ним и не требуется.
Он поправил автомат и прошелся надоевшим маршрутом — вдоль камер-одиночек, расположенных в западном крыле. Больше смотрел под ноги, изучив каждую трещинку, каждую выщерблину. Сравнил себя с двоюродным братом Аббасом, который работал водителем на городском автобусе. Тот тоже изучил свой маршрут вдоль и поперек. За смену шесть кругов наматывает. Надоедает, конечно. А сколько кругов наматывает Нагиб? Ни разу в голову не пришло посчитать. Да и со счета собьешься. В шесть утра, поспав пару часов в караульном помещении, он заступит на другой пост, где просидит на одном месте до восьми. А еще через девять часов, сдав дежурство, отправится домой.
А пока он невольно задержался у крайней камеры, где содержался один из четырех арестованных накануне диверсантов. Подошел к двери и посмотрел в небольшое зарешеченное окошко.
Мурату не нравился этот холодный тип. Который прибыл сюда словно по своему хотению. Страха нет ни в глазах, ни.., в посадке головы. Точно, в посадке головы, обрадовался сравнению Нагиб. Что-то противоестественное чудилось ему в поведении арестанта. Точнее, в его неподвижности. Его однообразная поза не походила на ожидание, однако и на скованность тоже. Арестант походил на змею, свернувшуюся в клубок. Спит, но все видит. Готова распрямиться и нанести решающий бросок в каждое мгновение.
Ожидание…
Чего он может ожидать? Скоро его переведут в общую камеру, где он уже не посидит в неподвижной позе. Скоро его осудят и спустят этажом ниже, где уж точно ничего не выждешь.
Нагиб, за смену уже дважды заступавший на этот пост, в очередной раз окликнул заключенного. Инструкции инструкциями, но хочется разобраться с внутренним состоянием, которое впору назвать тревожным; «родная» тюрьма с появлением этого заключенного превратилась для Нагиба в серпентарий.
— Эй! — Нагиб легонько пнул в дверь. И точно знал, что увидит ленивый поворот головы и холодный взгляд.
Потом он погаснет за опущенными ресницами и совсем скроется за поворотом головы. Обратным поворотом.
Голову бы ему свернуть. Как змее.
Нагиба частенько привлекали к допросам с пристрастием, когда нужно было проверить ребра арестованного на прочность, когда уставали оперативники,
До тошноты, до рвоты необъяснимое вожделение.
— Эй!
Ленивый поворот головы, холодный взгляд… Не успеешь сказать «Чего вылупился!» — тут же отвернется.
Нет, вернется в прежнее состояние ожидания.
Странное желание родилось в голове Нагиба: пойти к начальнику караула Кенану Озалу или дежурному следователю и сказать: «Арестованный из камеры 68 чего-то ждет». Вроде как предупредить, точнее, сообщить о своих наблюдениях, добавить, что на душе тревожно. Все.
Все?
Нагиб предвидел такой ответ. Даже продолжение:
«Дурак, он ждет, когда его освободят».
Так здесь все ждут одного — освобождения. Некоторые смерти — физически, в душе же каждый надеется на чудо.
«Чего вылупился?!»
Не успел сказать.
Отвернулся.
Чутья у Мурата Нагиба было больше, чем у всех следователей следственного изолятора. Только он не мог четко воспроизвести свои мысли, связать их воедино.
Его думы разбегались, как проворные ящерицы по песку. Но он видел их мельтешение. Как будто кино смотрел, где вырезаны все кадры, кроме каждого двадцать четвертого. Стремительный фильм. Дикая смена кадров, череда резких картинок, яростные скачки фигур, неистовая смена панорам…
У Мурата даже голова закружилась, когда он, прикрыв глаза, увидел фрагмент этого бешеного кино.
Впервые в жизни с ним такое. Оттого неуютно на душе.
И вообще Иваненко не похож на того человека, который, на взгляд Нагиба, мог взять в руки оружие и рискнуть освободить пленника. Он больше походил на шпиона, просочившегося во вражеский тыл: серый, незаметный — если не всматриваться, какой-то двухмерный, готовый сменить окрас и слиться со стеной.
Хамелеон.
Вот его товарищ ведет себя естественно. Плюс имеет габариты настоящего воина, каковым был и сам Нагиб. Он мерит камеру торопливыми шагами, нервничает, переживает, можно сказать, мечется в своей клетушке. Их командир… Про него и говорить не стоит — стоит поговорить о тех, кто его обрабатывал. Сейчас он на допросе у следователя.
Последний из этой четверки практически не отходит от окна, держась за прутья решетки. Мысленно перепиливает их. Считает собак у КПП, которые своим лаем не дают заключенным покоя. День и ночь лают, с ума можно сойти, как от храпа соседа. И привыкнуть к этому нельзя. Наоборот, с каждым часом, как с поворотом ключа, все больше лишаешься рассудка.
Нужно спуститься на первый этаж. Пролет забран крепкой решетчатой дверью, через прутья видны серый лестничный марш, небольшая площадка, скупо освещенная лампой, горящей вполнакала. Ее свет подрагивал, словно питание шло от дизельной станции или искрили провода, и разве что не было слышно характерного потрескивания.