Приключения первоклассника
Шрифт:
Татьяна Алексеевна входила в класс с баяном на шее, а за ней староста класса Жданова тащила внушительных размеров спортивную сумку на молнии, в которой лежали разные музыкальные инструменты, как-то: металлофон и палочки с деревянными шариками на конце; бубен; трещотка; деревянные ложки; глиняные свистульки; губная гармошка; маленький детский барабан; пионерский горн.
Хулиган Поляков неизменно встречал Татьяну Алексеевну какой-нибудь обидной фразой наподобие: «У-у, притащилась, старая пердунья! А я-то думал, что тебя на улице волки сожрали!» Тему моментально подхватывал Витя Колобков: «Ты что, охота волкам травиться! У неё же внутри
Лицо Татьяны Алексеевны покрывалось красными пятнами, губы сжимались в тонкую нить, глаза становились злыми-презлыми. На протяжении десяти секунд после такого приветствия учительница шумно раздувала ноздри, а потом принималась орать. Она называла нас шелудивыми поросятами, выродками, гнидами, подлецами, моськами, ушастыми прохиндеями, а также использовала множество других ругательных эпитетов. При этом она отчаянно жестикулировала, отчего баян на её шее болтался из стороны в сторону и издавал неприятные отрывистые звуки.
Всех эта демонстрация очень веселила. Дети смеялись, топали ногами, тыкали в учительницу пальцами и кричали: «Шалашовка, шалашовка!» (уж не знаю, почему употребляли именно это слово, но так повелось с самого начала учебного года и прочно вошло в традицию). Голубева же, отшвырнув баян в сторону (падая, он всегда как-то жалобно вякал), принималась бешено носиться от двери к окну, периодически делая остановку у учительского стола и испепеляя нас ненавидящим взглядом. Наконец, вся растрёпанная и красная, она шумно падала на стул и закрывала лицо руками. Плечи её содрогались от беззвучных рыданий.
Алексей Нилов, самый рассудительный и серьёзный мальчик в классе, вылезал из-за парты, подходил к учительнице и, похлопав её по плечу, говорил: «Татьяна Алексеевна, ну что вы нюни распустили? Это ребята так шутят, понимаете? Так что берите себя в руки, доставайте платок, вытирайте сопли, и давайте уже играть и петь!» Весь класс, как будто и не было только что никакой ругани, принимался дружно шуметь: «Петь хотим!» Голубева поднимала голову, обводила всех заплаканными глазами с поплывшей тушью, шмыгала распухшим носом, подбирала брошенный баян и, кивнув на сумку, тихо говорила: «Ребята, берите инструменты».
У сумки происходила кратковременная, но жаркая схватка. Те, кому удалось чем-то завладеть, радостно демонстрировали друг другу свои трофеи и шли к учительскому столу, а остальные с недовольным бурчанием возвращались на свои места.
Татьяна Алексеевна начинала играть на баяне; вслед за ней человек восемь, а то и десять музыкантов тоже принимались извлекать звуки, нещадно терзая инструменты. Два солиста (в этом амплуа неизменно выступали я и Дарья Таранова как ученики, обладавшие кое-каким музыкальным слухом и не особенно противными голосами) заводили песню. Репертуар у нас был беден: «Наш край» («То берёзка, то рябина, куст ракиты над рекой…»), «У дороги чибис», «Солдатушки – бравы ребятушки», «Раз морозною зимой…» (это там, где слова «На сосне весёлый дятел белке домик конопатил»), «I Just Call To Say I Love You», «You In The Army Now», причём слов ни одной из этих песен – ни русских, ни тем более иностранных – мы до конца не знали.
Петь
Какофонию, воцарявшуюся в это время в классе, словами описать невозможно. Выражаясь словами Лавкрафта, это было нечто совершенно чуждое человеческому уху, и не просто чуждое, а ещё и глубоко враждебное. Надсадное нытьё баяна, назойливый звон ксилофона, нервирующий перестук ложек, потустороннее сипение свистулек и тоскливый вой горна смешивались в какую-то варварскую или, лучше сказать, инфернальную мешанину. Особенно жуткими были те моменты, когда какой-нибудь инструмент, выбившись из общего ряда, внезапно издавал сразу несколько абсолютно чистых нот; при этом возникало ощущение, словно к твоей шее сзади прикоснулись чьи-то ледяные руки.
Само собой разумеется, нормально петь с подобным сопровождением не получалось, и мы с Тарановой волей-неволей подстраивались под музыкантов, то есть начинали блажить во всё горло, немилосердно коверкая мелодию и слова. После исполнения песни мы все – и певцы, и инструменталисты, и слушатели – чувствовали страшную опустошённость, и это ощущение особенно хорошо передал однажды Виталик Обухов, который пожаловался: «У меня внутри как будто бездна разверзлась». Видимо, наши экзерсисы что-то нарушали в мировом порядке, и, подтачивая вселенское равновесие, становились причиной проявления разрушительных сил хаоса.
Уже будучи взрослым человеком, я познакомился с таким направлением в музыке, как black metal. Так вот, некоторые особо тяжёлые мрачные вещи живо напомнили мне те песни, которые мы пели в первом классе. Если хотите узнать, что же представляли собой наши занятия музыкой, то послушайте подряд композиции Burzum «My Key To Purgatory», Xasthur «The Walk Upper Blackness» и Darkthrone «Transilvanian Hunger», возведите всё это в куб, и тогда более-менее поймёте, в какой обстановке проходили наши уроки.
Среди исполняемых нами песен была одна, которая неизменно вызывала массовую истерию. Речь идёт о песне про сурка («По разным странам я бродил, и мой сурок со мною…»). Татьяна Алексеевна с маниакальным упорством предлагала её исполнить, мы отказывались, потому что знали, что ни к чему хорошему это не приведёт, учительница настаивала, начинала психовать, становилась буйной и агрессивной, и мы в конце концов соглашались.
Заунывная грустная песня в нашей интерпретации приобретала какой-то зловещий окрас, гнетущая атмосфера в классе сгущалась настолько, что, казалось, становилась осязаемой. Первые два куплета удавалось кое-как осилить, но после очередного припева сил продолжать ни у кого не оставалось. Первым не выдерживал Поляков, по традиции дувший в горн: он отшвыривал инструмент в сторону, затыкал уши руками, падал на колени и принимался биться лбом об пол с дикими криками: «А-а-а, они идут, они уже близко!» После припадка он объяснял, что ему всякий раз блазнятся врачи в окровавленных халатах с пилами, тесаками и крючьями в руках, которые хотят его расчленить.