Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
Где же приклонить голову? Чем утушить тоску? Город не деревня, где можно постучать в окно, попроситься на ночлег; где нисколько не удивятся, что человек идет по божьему миру сам не знает куда, ни в котомке куска хлеба, ни в мошне гроша. Бедного путника накормят и напоят, не допрашивая: кто он? и что допрашивать: по всему видно, что человек. Чего ж больше? Или мало этого? Но в городе непременно допросят.
Надо же где-нибудь приклонить голову. Да где ж приклонить? Кругом все каменные палаты; нет заваленки. На тротуаре не приляжешь; ведь это тротуар, а не что другое; тотчас
Надо же напиться – жажда страшная; да у кого попросить? Кругом всё каменные палаты. В людских живут люди, да в доме-то привозной воды на стирку недостает.
Надо же, наконец, хоть приткнуться куда-нибудь? Неужели в целом городе нет гостеприимного угла? Как не быть; вот на углу улицы светит гостеприимный фанал, над входом в преисподнюю дома. Небольшая вывеска гласит, что здесь распивочная. Следовательно, здесь можно напиться.
Остановился Прохор Васильевич против дверей; долго стоял в какой-то нерешительности, прислушиваясь, что делается в этой преисподней. Кажется, все тихо, нет непозволительного разгулья.
– Ну-у!… Где ж вы там, Федор Петрович? – раздался резкий голос подле Прохора Васильевича.
Он оглянулся; это была какая-то благородная, в набивном полумериносовом салопе и в чепце, сверх которого накинут был драдедамовый платок.
– Сейчас, Палагея Ивановна, – отвечал кто-то, выходя из-за угла и приближаясь ко входу распивочной.
Красный воротник длинного сюртука испугал было Прохора Васильевича, но жалкая, смиренная наружность неизвестного ему Федора Петровича успокоила его.
– Давайте деньги, надо взять полштофика ерофеичу, – продолжала женщина, входя в распивочную. Вслед за ней вошел и отставной сюртук, Федор Петрович.
«Зайду и я, попрошу напиться», – подумал Прохор Васильевич, и также вошел, но боязливо, в закоптелый подвал, где в одном углу красовались фронтом на полках штофы и полуштофы [142] ; около стен лавки и столики, подле столиков кожаные стулья.
Распивающих на этот раз было мало. У одного стола сидел хмурно сонный лакей, в модной ливрее – в гороховом фраке, в красных штанах и штиблетах. Важно сложив руки узлом, вытянув ноги, развесив губы и моргая глазами, он воображал, что сидит на козлах новомодной коляски своей барыни и раздосадован, что «по сю пору в рот ничего не брал».
[142] Штоф – стеклянная четырехгранная бутыль в восьмую часть ведра.
Подле другого столика уселся отставной сюртук, отирая пот с лица.
– Ну-у! пойдемте! – сказала женщина, взяв полуштоф от целовальника, – что засели?
– Нет уж, я выпью меду: мочи нет как хочется.
– Что-о! Вот тебе раз! Тратить деньги на мед! Легко ли! Пойдемте! А не то мне черт с вами!
– Нет уж, ей-богу, мочи нет! Я сейчас, Палагея Ивановна. Выпейте стаканчик.
– Мед пить? Нашли вкус! Знаете, что я его терпеть не могу.
– Ну, пивка. Подай бутылочку пивка.
– Пивка! Ну, ин подай бутылочку. Право, ни на што не похоже, Федор Петрович!
– И
– Гордец, щипаная борода! – заговорил вдруг ливрейный лакей, – подико-сь! лошадей нельзя оставить!… А у меня, не-бойсь, нет ничего на руках?… И барынин манто на руках, и платок барынин на руках… да и сама барыня-то на руках: кто подаст салоп-то да наденет теплые сапоги, как выйдет с балу-то? а? А кто сведет с лестницы-то? Да и экипаж-то кто, кроме меня, найдет? Сам черт не найдет! Вишь загнали куда!… а?
– Только-то сегодня и понабрались, небойсь? – ворчала вполголоса Палагея Ивановна под непрерывный разговор с самим собою лакея.
– Ей-ей, только, – отвечал тихо Федор Петрович.
– Так и поверила! А куда изволили прогуливаться вместе с Матреной-то Карповной?
– Когда, Палагея Ивановна? Давича-то? Она шла к раздаче па бедных, и я туда же шел.
– Уж конечно! Шли по дороге! Чай, и угощенье Редком было по дороге!
– Ей-ей, нет! С какой же стати, Палагея Ивановна.
– И не извольте говорить! знаю я: пошли к князю, да очутились в богоугодном заведении.
– У князя я был, ей-богу был!
– А что князь-то дал?
– Всего-то полтинничек.
– Так и поверила! Поди-ко-сь! Князь дал синенькую; а вы изволили ее на меду пропить!… По дороге шли вместе, нельзя не угостить!… Да я не потерплю этого!… У меня будете стол держать, а угощать других? нет, уж этого не дозволю!… Извольте держать стол у своей Матрены Карповны, в подвале, на полатях!
– – Помилуйте! – начал было Федор Петрович, но его прервал лакей.
– Чего изволите, сударыня? – вдруг крикнул он спросон-ков на возвысившийся голос Палагеи Ивановны, – к Карповым? Слушаю-с! Ступай к Карповым!…
Снова все утихло; и снова Палагея Ивановна накрыла сурдиной свой резкий скрипичный голос [143] и начала напевать Федору Петровичу. Но Прохор Васильевич ничего уже не слыхал. Утолив жажду пивом, утомление его перешло в изнеможение, и он забылся, заснул под журчащий поток упреков Палагеи Ивановны. Чета, однако же, скоро убралась; ливрейный лакей также очнулся, провел рукой по лицу кверху, против шерсти, встал, пошатнулся, наметил было в дверь, да ударился в косяк, посердился, как Ванька, «что в свете так мало дверей», и ушел.
[143] То есть приглушила, ослабила голос. (Сурдинка – приспособление, приглушающее звучание музыкальных инструментов).
Было уже поздно, целовальник не ждал новых гостей. Он толкнул Прохора Васильевича и крикнул:
– Эй! господин! Пора запирать!
– Что?… – отозвался, очнувшись, Прохор Васильевич.
– Известное дело что: за две бутылки пива да за полштофика ерофеичу.
– Ерофеичу? – спросил с недоумением Прохор Васильевич.
– А как же! Чай, тут свидетели были.
– Когда ж я пил ерофеич?…
– Память маненько поотшибло! Опохмелишься, так оно и ничего.
– Голова болит, мочи нет! – проговорил Прохор Васильевич, взявшись за голову.