Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
– Что с тобой, сударыня моя! Что ты кричишь благим матом! режут, что ли, тебя?
– Нянюшка, мне страшно! мне страшно одной!
– Как одной? Где ж супруг-то твой?
– Я не знаю… нянюшка, не уходи!…
– Да где ж Прохор-то Васильевич?
– Я не знаю, его здесь нет…
– Как нет? Где ж это он?
– Он, верно, там… Меня оставили одну… Я ждала, ждала… мне стало вдруг страшно..
– Ах ты, господи! Прохор Васильевич, сударь!
Старая нянюшка прошла через уборную и постучала в дверь кабинета. Никто не отзывался.
– Прохор
Господи, что это он тут залег?… Прохор Васильевич, сударь!… Спит как убитый! Ах ты, господи, что это он? Прохор Васильевич, сударь!…
IІІ
Слав по надлежащей в подобном случае форме должность Прохора Васильевича, Дмитрицкий, как вы видели, пропал. Трифон Исаев, опасный товарищ и в добрых и в худых делах, способен был бог знает что сделать, чтоб вынуть у него из кармана вырученный капитал. Может быть, он сжег Дмитрицкого или утопил.
Но герой нашей повести в воде не тонет, в огне не горит, и покуда явится снова на сцену, посмотрим, что сталось с Платоном Васильевичем Туруцким после получения горестной вести о Саломее Петровне.
– Батюшка-барин, ваше превосходительство, не послать ли за доктором? Вам что-то не по себе! – вопил над ним Борис, не смея ни на что решиться без приказания.
Платон Васильевич как будто очнулся, посмотрел неподвижными взорами прямо перед собой и снова закрыл глаза.
– Батюшка-барин, ваше превосходительство! – начал снова Борис взывать к нему, желая удостовериться, не умер ли он.
Платон Васильевич дышит тяжело и ни слова; и Борис то постоит над ним, сложа руки как умоляющий о помиловании, с лицом, плачущим без слез, то побежит, нальет из графина воды и подержит над губами его, предлагая выкушать.
– Господи, господи! – повторяет он долго и потом крикнет снова: – ваше превосходительство!
Платон Васильевич откроет глаза, кажется смотрит, кажется слушает; долго смотрит, долго слушает; но утомленные неподвижностью веки его снова начинают слабеть, опускаться; закрылись, а голова вдруг упала на грудь.
– Умер, умер! – вскричал Борис и зарыдал во весь голос. Хотел бежать кликнуть людей; но ноги его подкосились, и он припал на колени, приполз к барину, схватил его руку и начал обливать горькими слезами.
– Отец родной! На кого ты нас покинул! Батюшка, Платон Васильевич!
– А? – произнес вдруг Платон Васильевич, очнувшись. – Что?
– Ах, господи! ничего, ваше превосходительство! – проговорил тихо Борис, с испугом, – я только хотел спросить, не будете ли раздеваться?
– Что, уж смеркается? – спросил Платон Васильевич, осматриваясь кругом.
– Да, скоро уж будет смеркаться.
– А!… Одеваться скорей, одеваться!… Все ли там готово?…
– Где, ваше превосходительство?
– Новую пару платья… лаковые сапоги…
– Вы бы прилегли, сударь… вам что-то нездоровится.
– Этот проклятый парик жмет мне голову, братец, – проговорил старик, взявшись
– Лягте, батюшка-барин, – повторял Борис, – я вас раздену да доведу до постельки…
– Да, да, скорее!… Уж смеркается… Сейчас приедут… скорее!
И Платон Васильевич протянул руку. Борис снял с него домашний шелковый сюртук, взял под руки.
– Пойдемте, сударь.
– Пойдем… пора… карету подали?… Постой!… какую заложили? На английских рессорах?… а?
– Да, да, сударь… прилягте, батюшка…
– То-то.
Едва держась на ногах, Платон Васильевич, поддерживаемый Борисом, шел к постели. Больному воображению его она казалась каретой.
– Какие… высокие… подножки, – проговорил он, приподнимая ногу, и почти без чувств свалился на подушки; но все в нем сотрясалось, как будто от колебания и толчков экипажа.
– Заснул! слава богу! – произнес, наконец, Борис, долго и безмолвно стоя над барином. Едва дотрагиваясь до полу, он вышел в надежде, что сон лучше всякого лекарства поможет, и рассуждая сам с собою, от чего бы это так приключился обморок Платону Васильевичу? «Сроду с ним такого казуса не бывало, чтоб так огорчаться… Ох, что-то не в себе, сердечный! А вот с тех самых пор не в себе, как вздумал дом строить… словно кто обошел его… Право! И в клуб перестал ездить… Болен не болен, кажется; заболит что, бывало, пожалуется, пошлет за доктором. Бывало, всякий день порошки принимает; а тут и порошки перестал принимать… А что ты думаешь, ведь что-нибудь да недаром; вдруг ни с того ни с сего дом строить да заводить убранство такое… Уж не жениться ли вздумал на старости лет?… Родители-то, чай, рады – мошна-то у нас, слава тебе господи, не нищенская… Ну, а невеста-то верно… да уж так! верно так!… Тут бы ее к венцу, а она к молодцу!… Эх, барин!»
На другой день Платон Васильевич проснулся как будто здоров, как будто все в обычном порядке. Встал, оделся, покушал бульону, спокойно прохаживался по комнате, брал газеты, читал… Но около трех часов пополудни проявилось вдруг в лице его какое-то беспокойство, он начал бодрее и поспешнее ходить взад и вперед, рассуждал руками, взор его углубился во что-то. Это продолжалось до тех пор, покуда Борис, накрыв и обычный час на стол, спросил, подавать ли кушанье?
– Да, да, хорошо! Поскорее! – отвечал Платон Васильевич и, как будто торопясь куда-то, наскоро перехватил кой-чего, приказал скорее убрать и идти в дом посмотреть, все ли в исправности и все ли люди на местах.
– Там все в исправности, ваше превосходительство, – отвечал Борис.
– То-то, смотри, чтоб все было в исправности, – заметил Платон Васильевич, – я сам приду… сам… только отдохну.
Эти слова произнес он уже в дремоте. Борис помог ему прилечь на постель.
Беспокойный сон, казалось, был новыми заботами для него; по судорожным движениям лица и всего тела можно было отгадать, что он о чем-то все хлопочет. Около полуночи Платон Васильевич очнулся, кликнул Бориса и протянул опять к нему руки. Борис приподнял его и повел к креслам.