Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
– Изволь. Что ж, в заклад или совсем? Если совсем, так я уж и буду знать, что за мной полштофика. Получай!
Небольшая мера зеленого оживила Прохора Васильевича. Расплатившись бархатной своей жилеткой, которой износу не было, он вышел на улицу и бодро пошел к отцовскому дому.
Но эта бодрость при повороте в переулок снова исчезла. Украдкой, торопливо прошел он мимо дома и, как испуганный, продолжал идти, ускоряя шаг и не оглядываясь. Казалось, что он бежал от прошедшего: какой-то призрак гнал его от дома, покрикивая вдогонку: «Проваливай,
Нет ничего хуже, как бежать за своей мыслью и бежать от своей собственной мысли: одну сам держишь за хвост, а другая тебя держит за хвост.
В продолжение дня много можно уйти вперед. Но для Прохора Васильевича Москва была как лес: леший кружил его на одном месте. Измученный, голодный, жаждущий, он очутился к вечеру близ той же распивочной, из которой вышел поутру.
– А, здорово! Что, долг принес или за долгом?
Не обращая внимания на распивающих гостей, Прохор Васильевич присел на лавку близ стены, перевел дух и попросил ломтик хлебца.
– Здесь, брат, нет продажи съестного; вот если выпить – дело другое; а закусить – извини! Получай полштофа. Прикажешь раскупорить?
Не на чем приклонить голову – и в грязь ляжешь. Прохор Васильевич утолил и голод и жажду стаканом горькой настойки.
– Что уж, если говорить, – рассуждал подле него какой-то поварчук в колпаке и фартуке, – так, так-так, а не так, так так под красным соусом!… вот и всё!… Что ж такое, сказать примерно: ну, я виноват, положим… что ж, сердись, пожалуй! Экя беда!… А все-таки сердце-то пройдет… ей-богу, пройдет! Как хмель пройдет!… Вот, дело другое, злая скотина… у той не сердце… а что бы тебе сказать… ну, да не сердце… да и не говядина от филе… а так, потроха… да и не потроха… а знаешь, что в рубцах… тьфу!… право! Неопрятная вещь, да как быть, к слову пришлось… а не то, чтобы я сказал, да и не подумал, что сказал… нет, подумал… ей-богу, подумал… не подумавши ничего не скажешь…
Философ с кухни долго рассуждал таким образом, и это рассуждение не было бесплодно, имело влияние на Прохора Васильевича.
«В самом деле, – подумал и он, – сердись, пожалуй; а сердце-то все-таки пройдет… Эх, пойду! Ей-богу, пойду!»
И он налил еще стакан, выпил, хлопнул по столу, крикнул: «Прощай, брат!» – и вышел.
Бодрее, чем поутру, шел он к отцовскому дому. Храбро заворотил в переулок, смело приближается, заломя картуз набекрень. И видит он издали яркий свет во всех окнах; на тротуаре, по пенькам плошки, улица заставлена экипажами, толпа народу подле ворот.
«Господи, что это такое?» – подумал Прохор Васильевич.
– Послушай, голубушка… Что это там такое? – спросил он у бежавшей к дому девушки.
– Чай, сговор али свадьба, – отвечала она.
– Свадьба?… Чья?… Послушай, брат, чья это свадьба?
– Купеческая. Эх, дом-то какой!… И у господ-то
«Господи!… Неужели тятенька вздумал жениться?…» – подумал Прохор Васильевич, перебираясь через улицу на тротуар, против озаренного дома.
– Послушай, бабушка, неужели Василий Игнатьич Захолустьев женится?
– Вот тебе раз! Сына женит!
– Сына? Какого сына?
– Как какого? Чай, у него сын есть.
– Какой сын? У него один только сын и есть.
– Да один же, один; кто говорит, что два.
– Быть не может! – вскричал Прохор Васильевич, – откуда взялся другой сын!
– А вот, что недавно приехал; такой знатный молодец.
– Приехал?… откуда приехал?… Черт разве приехал, а не сын!… Какой там сын у Василия Игнатьича!
– Эй, послушай-ко, – сказала старуха, обращаясь к глазевшему подле мещанину с острой бородкой, – как зовут жениха-то?
– Прохором Васильевичем, – отвечал он оглянувшись.
– Прохором Васильевичем?… Что?… – крикнул Прохор Васильевич, – Прохором Васильевичем?… Не может быть!… Лжешь ты! У Василия Игнатьича только один сын Прохор…
– Да один же, один, вот что женится, – отвечала старуха.
– Женится? Черт женится! – вскричал опять Прохор Васильевич. В глазах его весь дом ходил уже кругом, как рожественскнй вертоград. – Черт женится, а не я!… Пойду к тятеньке! Пойду!… Скажу, что не может быть, тятенька…
И он бросился с тротуара в толпу к воротам, но мещанину острая бородка, догнал его и удержал за руку.
– Прохор Васильевич! Вы ли это? – шепнул он ему.
. – Не дозволю!… – вопил Прохор Васильевич, вырываясь, – пойду, упаду в ноги при всех!…
– Тс! Что вы это кричите! Прохор Васильевич!… Не узнаете! меня, Тришу!…
– Ах, Триша!
– Тс!…
– Триша!… Это ты, брат?… Посмотри, что говорят…
– Что вы кричите! Ведь тут хожалый; того и гляди, что потащут в полицию!…
– А мне что, пусть тащут! Я скажу, что не может быть…
– Да полноте! Подите-ко сюда; я вам что скажу.
– Ну, говори.
– Пойдемте со мной; вот здесь близенько.
– Куда идти? Не пойду никуда; пойду прямо к тятеньке!.«
– Что вы это, бог с вами! Как это можно! Вы посмотрите,'! что там делается…
– Ну, что? Что делается?
– Видите?
– Ну?
– Ну, пойдемте скорей, я вам что скажу.
– Куда идти? Нет! К тятеньке пойду!
– Ах ты, господи! Вот беда! Прохор Васильевич, послушайте-ко меня…
– Да, да, кто ж Прохор Васильевич, как не я?
– Тс! тише!
– Что тише, мне что тише!… Пусти!
– Нет, не пущу!… Там чертовщина идет, а я вас пущу!…
– Чертовщина?… Какая, Триша? а?… Что ж там такое?… – проговорил Прохор Васильевич плачевным голосом, между тем как Тришка Исаев тащил его дальше от толпы, – постой, пусти! Дай перевести дух… Что ж это такое, Триша?… – продолжав он, остановись и отирая рукой слезы. – Да говори, что ж это такое?… а? ведь я Прохор Васильевич?