Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
Пораженный неожиданностью и взволнованный, Платон Васильевич взялся за руку Бориса и произнес:
– Это она!
– Она, ваше превосходительство! – отвечал Борис.
– Что ж ты мне не сказал?… Никто не донес, что она приехала? а?
– Я докладывал, что она приехала, вы изволили сказать: хорошо.
– Когда? когда? Никто не докладывал. Врешь!… Где ж Петр Григорьевич и Софья Васильевна?
– Не могу знать, они не приезжали! – сказал Борис. Но Платон Васильевич, откуда взялись силы, торопливо
– Где ж они?
– Не могу знать, ваше превосходительство; приехала только вот эта француженка…
– Француженка! Дурак! ты переврал!
– Извольте хоть всех спросить: приехала одна-одинехонька, в карете…
– Одна? Не может быть!
– Ей-ей, сударь, одна.
– Что ж это значит?… Боже мой, никто не сказал!… Я не ожидал так рано… Кажется, я не звал к обеду?… Поди, поди, скорей распорядись об обеде… Одна! Не может быть… люди проглядели… они, верно, прошли в спальню…
Платон Васильевич снова побежал к уборной. Тихонько вошел он и, едва переводя дыхание, остановился у дверей, не сводя глаз с видения Саломеи. Взор его пылал довольствием, чувства блаженствовали, и голос, как у чревовещателя, без движения уст, повторял: «Она! Боже мой, она!… Она заснула!…»
Глубоко вздохнув, Саломея вдруг приподняла голову и проговорила с сердцем:
– Как это скучно!
– Mademoiselle! Mille pardons! [147] – произнес дрожащим голосом Платон Васильевич, благоговейно подходя к ней и сложив ладони, как пастор, в умилении сердца, – как я счастлив!… Простите, что я не встретил вас!…
Саломею поразила что-то знакомая, но уже забытая и много изменившаяся, особенно в новом парике, наружность Платона Васильевича. Это уже был не тот дряхлый, но живой любезник тетиных, всеобщий запасный жених, существо, употребляющееся для возбуждения к женитьбе женихов нерешительных. Любовь успела уже изменить его из мотылька в ползающее морщинистое насекомое.
[147] Тысяча извинений, мадмуазель! (франц.).
Саломея не старалась, однако ж, припомнить это знакомое ей лицо, но, верная роли Эрнестины де Мильвуа, встала и поклонилась.
– Прошу вас в свою очередь и меня извинить, что я несколько утомилась долгим ожиданием, – сказала она по-французски, – вам, я думаю, уже известно…
– О, знаю, знаю! – перервал ее Платон Васильевич, – вы были больны… это так перепугало меня! Сделайте одолжение!…
«Что он говорит?» – подумала Саломея.
– Прошу вас… позвольте и мне… Я так счастлив… немного взволновало меня… что мне не сказали…
И Платон Васильевич, не договоря, опустился в кресла подле Саломеи, провел рукой по лбу, собирая расстроенные свои мысли.
– А ваши родители? Батюшка и матушка? – продолжал он, переводя дух.
– Мои родители?… – повторила Саломея, – мои родители во Франции… их уже не существует на свете…
– Боже мой! Не существует на свете?… да когда же… Ах, да! Верно, это
«Это какой-то безумный!» – подумала Саломея. – Я вас не понимаю, я только что приехала из Франции…
– Из Франции… да когда ж это?… Боже мой, сколько перемен!… Приехали из Франции… одни приехали?
– О нет, я ехала с мужем; но он умер дорогой… и я осталась без призрения…
– Без призрения!… Замуж вышли!… – проговорил пораженный Платон Васильевич. – Боже мой, сколько перемен!… Саломея Петровна! – прибавил он по-русски.
Саломея вспыхнула, смутилась, услышав свое имя…
– Я вас не понимаю; я Эрнестина де Мильвуа, – отвечала она, подавив в себе смущение.
– Эрнестина де Мильвуа?… – повторил Платон Васильевич, смотря неподвижным взором на Саломею, как на призрак.
– Вам, я думаю, сказали уже… – начала было Саломея.
– Сказали, сказали… Боже мой, я считаю себя счастливым… – перервал Платон Васильевич.
– Так я желала бы знать ваше распоряжение насчет меня, – сказала Саломея, начиная припоминать знакомую наружность старика и с твердым намерением разуверить его.
– Распоряжение насчет вас?… Боже мой, что вам угодно, все что вам угодно, все к вашим услугам… что только прикажете… все в вашем собственном распоряжении… Я так счастлив, что могу вам служить, угождать… Я так счастлив, Саломея Петровна.
Слезы брызнули из глаз старика; и он не мог продолжать.
– Вы меня принимаете совсем за другую особу; но я не желаю в вашем доме пользоваться чужими правами и быть не тем, что я есть, – сказала Саломея, вставая с места.
– Виноват, виноват! – вскричал Платон Васильевич, вскочив с кресел и схватив Саломею за руку, – простите меня… сядемте… голова немножко слаба… Я все забываю, что вам неприятны горькие воспоминания… сядемте, пожалуйста… Я надеюсь, что вы со мной оставите церемонии и с этой же минуты будете здесь, как дома… это ваши комнаты… здесь ваша уборная… тут будуар… а вот спальня ваша… я, кажется, все обдумал, чтоб угодить вашему вкусу…
– Мне человек ваш сказал, что эти комнаты господские; а мне показал какие-то другие подле господских.
– Ах, он дурак! Он ничего не знает! он не знал, что это вы…
– Но… где ж комнаты хозяйки дома? – спросила Саломея.
– Вы и будете здесь хозяйка, весь дом в вашем распоряжении… Боже мой, я буду так счастлив!… И какой странный случай! Судьба!… Когда я строил этот дом, я хотел во всех мелочах сообразоваться с вашим вкусом… помните, я все спрашивал вас, какой род украшений вам нравится…
Это напоминание прояснило прошедшее для Саломеи.
«Боже мой, да это тот дряхлый жених, которого мне навязывали! У меня из головы вышла его фамилия! – подумала Саломея, – он совсем выжил из ума!… Он, кажется, помешан!…»
– Помните, – продолжал Платон Васильевич с умилением сердца, забывшись снова, – помните, какое счастливое было время!… Ах, сколько перемен!… Когда же это?
Платон Васильевич остановился и задумался.
– Кажется, я вчера был у вас и говорил с батюшкой вашим, Петром Григорьевичем…