Приключения русского дебютанта
Шрифт:
И начнет все сначала.
Часть IV
Права, Республика Столовая
1993
1. Репатриация Владимира Гиршкина
Ровно тринадцать лет назад при переезде из одной неказистой жизни в другую, из одного мрачного аэропорта — ленинградского, где царила неразбериха, пахло сортиром и советской мастикой для полов, — в другой — столь же мрачный нью-йоркский, где царствовал порядок, и горбатые, как киты, самолеты «Пан Американ» терпеливо дожидались пассажиров у выхода на посадку, — Владимир совершил нечто немыслимое: он расплакался. Выражать свои чувства подобным образом
А поскольку нынешний Владимир опять сидел в такой же алюминиевой уборной на высоте в тысячи метров над Германией со спущенными на лодыжки джинсами, он не мог не вспомнить о том первом всплеске трансатлантического отчаяния: таможня аэропорта Пулково, Ленинград, весна 1980 года.
Невероятную правду Владимиру открыли лишь за ночь до отъезда: семейство Гиршкиных не поедет поездом на дачу барачного типа в Ялте, как было говорено; нет, они полетят в некое таинственное место, само название которого нельзя произносить. Таинственное место! Запретное название! А-а! Юный Владимир, перепрыгивая через чемоданы, словно через барьеры, рванул в стенной шкаф и забаррикадировался там, прихватив тяжелые галоши в качестве орудия самозащиты. Подростковый бунт едва не усугубился приступом астмы. Мать приказала сыну отправляться на диван в гостиной, на этом диване, пропахшем его детским потом, Владимир каждый вечер в десять часов отходил ко сну; однако мальчик не унялся. Схватив жирафа Юру, плюшевого героя всех войн с пятнистой грудью, утыканной дедушкиными медалями, Владимир подбрасывал его к потолку до тех пор, пока возмущенные грузины в квартире этажом выше не застучали ногами в пол, требуя тишины.
— Куда мы едем, мама? — кричал Владимир (в те времена мать еще была для него просто «мамой»), — Я хочу посмотреть по карте!
Мать, трясясь при мысли, что легковозбудимый ребенок выболтает соседям название конечного пункта их путешествия, ответила коротко:
— Далеко.
Владимир, прыгая на диване, попытался уточнить:
— В Москву?
— Дальше, — сказала мать.
— В Ташкент? — Владимир подпрыгнул еще выше.
— Дальше.
Владимир поравнялся в воздухе с летающим жирафом.
— В Сибирь?
Дальше уже было некуда, но мать ответила, что нет, то место даже дальше Сибири. Тогда Владимир развернул свои любимые карты и провел пальцем по тем краям, что расстилались за Сибирью, но там был уже не Советский Союз. Там было что-то другое. Другие страны! Но никто не ездит в другие страны. Всю ночь Владимир бегал по квартире с томами Большой советской энциклопедии под мышкой, выкрикивая в алфавитном порядке:
— Австрия, Албания, Алжир, Аргентина, Афганистан, Бермудские острова!..
Впрочем, главное испытание ждало его на следующий день на таможне, когда отъезд Гиршкиных принял совсем уж неприятный оборот. Откормленные сотрудники МВД в тесных синтетических Униформах, не имея более причин скрывать свою ненависть к уже не советской семье, растерзали их багаж: порвали финские рубашки и пару относительно приличных костюмов, привезенных контрабандой через Прибалтику; в этих нарядах родители Владимира собирались отправиться на поиски работы в Нью-Йорке. Таможенники крушили чемоданы якобы с целью обнаружить золото и бриллианты,
24
Крупнейшая сеть универмагов в США.
— Ты еще вернешься, жидовка.
Беззубый таможенник оказался провидцем: когда СССР развалился, мать несколько раз наведывалась на родину с целью приобретения кое-каких отборных обломков империи для своей корпорации. Но в тот момент Владимир впервые осознал, что мать — бастион, в чьих стенах прячутся от шторма; женщина, чье слово было законом в семье, из чьих рук исходил то горчичник, изводивший Владимира всю ночь, то глянцевый том о Сталинградской битве, обосновавшийся у его изголовья на целый год, — его мать — жидовка. Само собой, Владимира уже называли жидом; вернее, его называли так всякий раз, когда слабое здоровье позволяло ему короткую вылазку в серый мир советского образования. Владимир считал себя типичнейшим жидом — малорослый, сутулый, болезненный и всегда с книгой под мышкой. Но как можно назвать этим словом его мать, которая не только читала ему про Сталинградскую битву, но и, судя по ее виду, могла бы победить в ней в одиночку.
Листки из записной книжки сыпались на пол, таможенники ржали, одобряя действия товарища Дыхоосетринского, но мать, к изумлению Владимира, стояла неподвижно, лишь теребила ремешок маленькой кожаной сумочки, обмотанный вокруг побелевшей руки; отец же, избегая испуганного взгляда сына, потихоньку, бочком продвигался к выходу на посадку — к свободе.
Не успел Владимир опомниться, как на них уже застегнули привязные ремни, и заснеженная, загазованная Россия осталась внизу под крыльями самолета. И только тогда он позволил себе роскошь — она же насущная необходимость — заплакать.
Спустя тринадцать лет в самолете, летевшем в противоположную сторону, Владимиру чудилось, что годы между отъездом и возвращением слились в одну бессмысленную интерлюдию. Он и теперь был все тем же Володечкой с жидовской фамилией, с опухшими от слез глазами и текущим от суетливой беготни носом. Только на сей раз ему была уготована не Ивритская школа, разумно размещенная в лесах Скарсдейла, и не прогрессивный Средне-Западный колледж На сей раз его ждал гангстер, награжденный кличкой в честь пушистого зверька.
И теперь времени на исправление дурацких ошибок — этих промахов вновь прибывшего — не будет. На прошлой неделе одна такая ошибка, совершенная в обшарпанной комнате флоридского отеля, в обществе расплывшегося голого старика, чуть не стоила ему жизни. Приступы идиотизма и самообмана привели его на борт Люфтганзы, к позорному бегству из Нью-Йорка и от величественной Франчески. То и другое отныне принадлежало прошлому, вместе с юным, простодушным Владимиром, плохо приспособленным к этой жизни.
В дверь туалета постучали. Владимир вытер лицо, набил карманы бумажными пакетами и направился в салон мимо ворчливых пенсионеров из Вирджинии, выстроившихся в очередь к удобствам. У некоторых на шеях болтались фотоаппараты, словно их владельцы надеялись запечатлеть на пути к толчку некое прекрасное мгновение. Владимир занял свое место у окна. Самолет летел над клочковатым ковром из тонких перистых облаков — как объяснил однажды Владимиру отец за завтраком на даче, то был верный признак грядущей перемены погоды.