Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Женственно-расслабленная, но и строгая, пожалуй, исполненная пусть и вяловатой торжественности, вроде бы поникшая, уставшая скрывать увядание, хотя тщательно прибираемая мытьём, косметикой. Зала с телом и душой провинциальной аристократки возлежала в центре некогда блиставшей столицы. Удивительно ли, что, украшая в проклятом прошлом важные царские министерства, а ныне, как-никак, Главное Архитектурно-Планировочное Управление, она, эта видавшая виды зала, не могла не напоминать наивно-претенциозные залы в анфиладных дворянских гнёздах, элегичный образ которых пристрастились эксплуатировать театральные сценографы, кокетничая с законами перспективы? Вот и окна,
Или попал он не только в театр?
В кино? Конечно, и в кино тоже! – если бы Соснин вдруг увидел эту залу впервые, то, не медля, кинулся бы поперёк кадра с малиновой дорожкой к окну и стоял бы, стоял, заворожённый круглым столиком с самоваром и плетёными креслами у цветника, безмятежно болтающими за чаем, подготавливая своей болтовнёй плаксивые взрывы чувств, бородато-усатыми господами в толстовках, дамами в бело-розовых, с оборками, платьях, а чуть сбоку – срезанной рамкой кадра замшелой балюстрадой в жасминовой чаще, сквозь которую старинная лестница сбегала б к чистой прозрачной речке, а за речкой бы дымились луга, истаивал бор…
Соснин, однако, видел приёмную залу не в первый раз, не кидался к окну, знал, что внизу, скользя по мокрой брусчатке, объезжали липовый сквер грузовики, справа закруглялся жёлто-белый фасад, слева – темнел мост с гранитными башнями, едва различимыми в мглистом воздухе, почти сливавшимися с фронтом мрачноватых, вставших вдоль Фонтанки домов, и только горели над башнями моста золотые шишечки.
Итак, Соснин не увидел бы в окне ничего неожиданного.
Он медленно пересёк синтетическую малиновую дорожку, не поворачиваясь даже к окну, остановился у полой коринфской колонны.
Между Сосниным и кучкой знакомых лиц, возбуждённых повторным вызовом на комиссию, – Фаддеевский, размахивая руками, в муках рождая слова, пытался в чём-то убедить Блюминга – чуть наклонно и точнёхонько по центру протяжённого простенка располагался очищенный от пыли макет городского центра, вырвавшегося к морю; макет огибали аккуратно расставленные по дуге стулья.
Оставалось ещё минут десять…
Ожидая, когда позовут, Соснин привычно заскользил взглядом по искусственному мрамору, по портретам великих зодчих.
Оцепенелость, скука.
Как в усадьбе после обеда.
Только бородачи-реставраторы на козлах почему-то торопливо соскабливали с фриза свеженаписанный узор из переплетённых меандров. Да, в прошлый раз старательно подновляли, а теперь… бумагу на паркетный пол даже не подстелили…
Внезапно зевотный быт приёмной залы взвихрили одинаковые, коротко – под бокс – остриженные крепыши в стальных пиджаках – промчались, точно спринтеры, застыли по углам.
И беззвучно распахнулась в другом конце залы двустворная белая дверь с главной лестницы, на ней, той каменной, предназначенной для важных визитёров лестнице, и начиналась малиновая дорожка, которую к каждой ступеньке прижимали специальными креплениями надраенные медные штанги…так вот, распахнулась
Нет, не так.
Сиятельный и не касался торжественного половика подошвами зеркально отблескивавших щиблет.
Воспаривший, он плыл, медленно загребая отутюженными штанинами, плыл по воздуху, надутый верой в неколебимость своего приподнятого над землёй положения, а память заталкивала Соснина в жарко натопленный, с навощённым паркетом райкомовский кабинет, куда тоже вплывал розоватый, седовато-завитой…
Да, та же плавность, та же ветчинная неподражаемость щёк.
Казалось, Григорий Васильевич, ведомый ворсистой красной стезёй, так бы и парил, плыл, и стены бы пред ним расступались, а посетители-просители, секретарши с открытыми ртами и зависшими в воздухе телефонными трубками, несвоевременно сорившие из-под расписного потолка бородачи-реставраторы, все-все, застигнутые врасплох явлением, так навсегда бы и застыли в нелепых позах.
Однако Филозов, которого известили с вахты о долгожданном, но выпавшем столь внезапно, без предупредительного звонка визите, скакнул наперерез встретить; о всесильных цифрах, достойных наделения их верховной властью, Филозов от ледяного страха, вновь лизнувшего изнутри, на сей раз, наверняка, забыл.
Григорий Васильевич не замедлился, не повернулся даже, правда, ступив на горяще-алую кляксу, посаженную на ковровую дорожку случайным лучом, будто б нехотя, не дрогнув ни единым лицевым мускулом, протянул ладонь, как если бы протягивал в пустоту. Филозов-то хотел посоветоваться, подвести к многотрудному макету с заждавшимся обсуждения полукругом стульев, Филозов так гордился макетом, так ждал высокого мнения, но у Григория Васильевича была своя таинственная программа посещения, он брезгливо шевельнул пальцами, раздражение слегка заметно тронуло губы – точь-в-точь такая же гримаска гульнула когда-то и по твёрдым губам розовощёкого и седовласого, с волнистой укладкой, Фрола Романовича, когда соратники повлекли его к зелёносуконному столу осудить возмутительные плакаты! Нет и нет, в другой раз, – дал понять Григорий Васильевич, – какой-то макет и подождать мог.
Оба укрылись в филозовском кабинете, повергнув находившихся в приёмной в священный трепет.
А когда покинули кабинет, Григорий Васильевич с неизменной своей плавностью двинулся к торжественной двери по почётной дорожке, сопровождавший же его с отступом на пол-шага и слегка сбоку Филозов уже на дорожке не умещался. Да, Григорий Васильевич заведённо поплыл назад, к услужливо распахнутой двери, так и не дрогнув ни одним из выхоленных розовых мускулов.
Следом и постовые в стальном текстиле снялись, а изваяния в приёмной зале воскресли, загомонили, Соснин подумал невпопад, что охрану сильных мира сего следовало бы разжаловать-разогнать, что было бы, если бы он был бомбистом, а не зевакой, которого неизвестно зачем на комиссию пригласили во второй раз?
Он бы ещё что-нибудь надумал, да не успел.
Филозов вернулся с проводов воодушевлённым, велел заходить.