Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
– Обсчитывать и рассчитывать надо было для дураков, понимаете? Для дураков, которые нормативные запасы прочности, едва до дела дорвутся, в первый же день сжирают! – нервно, если не истерично вскричал Филозов и посмотрел почему-то на Соснина. И сразу взял себя в руки. – Хватит причитаний, Филипп Феликсович! Отступать нам некогда, некуда, догадываетесь, что позади? А впереди – юбилей! Берём по три, – испытующе глянул на Лапышкова, – нет, нет, надо выше головы прыгать, берём по четыре дома-угрозы на бессмертную душу члена комиссии. Обследовать тщательно, но – без волынки! До отлёта в Ташкент, Тбилиси – сдать заверенные акты, обмеры, чтобы успеть обсудить и взять с собой главные данные для консультаций, одна нога здесь, другая…управимся! Раз, два, три, пионеры мы…
Члены комиссии мрачно молчали; у Блюминга вопросительно повис нос.
– Безголовых бракоделов к плодам рук своих не подпустим,
Салзанов с Лапышковым втянули головы в плечи, словно устыдились, что головы у них всё же были.
– Итак, Блюмингу – четыре адреса, Фофанову – четыре, Фаддеевскому – четыре. А, чёрт, остался ещё один, тринадцатый. Н-да, чёртовой дюжины не хватало! Илья Сергеевич, выручишь? Как-никак твоё типовое детище затрещало. Не спорь, не отпихивайся, как это в деформациях несущих конструкций не понимаешь? Тут не хочешь понять, но поймёшь, когда заселённые дома обрушиться угрожают, жильцы ропщут, а юбилей неотвратимо надвигается, и прокуратура стоит на стрёме! Как нарочно для тебя, тонкой художественной натуры, адресок последний остался, тринадцатый. Записывай: проспект Художников… корпус… Соснин всё-всё слышал, хотя речь Влади, восседавшего справа от Соснина, во главе полированного стола – до Влади при желании можно было дотянуться рукой – долетала откуда-то издалека; Соснин слышал про последний оставшийся на его душу адрес, слушал ёрнические пояснения и, записывая адрес, смутно ощущал сиюминутное вмешательство высшей силы в его судьбу, силы, всё в нём, что сложилось и отстоялось за много лет, переворошившей, растолкавшей вмиг все рутинные мысли и ощущения, да так растолкавшей, точнее, вытолкнувшей их куда-то во вне, что и следов от них не осталось, вместо них возникло лишь какое-то сосущее предчувствие чего-то, что невозможно было вообразить, а мысли, которые Соснин пытался всё же вернуть, призвать на помощь, и впрямь исчезли, любые мысли, не только рутинные, сама способность мыслить исчезли начисто. Чем же, чем внезапное опустошающее вмешательство свыше грозило для него обернуться, чем заполнится пустота? Соснин, конечно, не мог предполагать того, что выпадет ему завтра, его и на свежую-то голову не посещали предвидения, на втором же заседании комиссии, где ему до сих пор так и не объяснили, зачем приглашён и чего ради вынужден тратить время, он вообще соображал туго, как если бы и скудные извилины в мозгу пробороздили нервно-клеточное серое вещество вовсе не изначально, а лишь сейчас они, извилины, кое-как высверливались вкрадчиво-загадочным, но явно затупившимся инструментом, причинявшим глухую боль.
Тут только до него окончательно дошло, что и его посылают обследовать один из растрескавшихся домов.
Все встали.
Филозов подозвал ошарашенного Соснина, сокрушаясь с показной искренностью, покачал головой.
– Опять не успеваю с тобою отдельно поговорить, хотя надо, ох как надо. Но – отложим. И прокричал в трубку. – Да, Первый глянул, правда, мельком, но своим, как известно всем, зорким глазом, да, теперь, и он, Филозов, берёт на себя смелость предварить итоги обсуждения Морского Фасада – общественность не допустит высотного – а ля Манхеттен – ансамбля на побережье Васильевского; тут же он ответил на справочный звонок из представительства МИДа, да, тучи над Хитриным, удравшим в солнечный Ирак, сгущались.
Соснин не находил слов, чтобы… На столе лежали тезисы филозовского выступления на Юбилейном Комитете: веха в мировой истории, победная поступь социализма, несокрушимая мощь государственных устоев.
– Сам видишь – куча дел, цейтнот, ещё в Японию посылают! Придёшь на третье заседание с актом обследования, тогда…Ил, не дури! Что ты отпираешься? Подумаешь, жалоба, – заглянул в бумажку с адресом, фамилией жалобщицы, Соснин всё ещё держал бумажку в руке, – подумаешь, навет от какой-то сквалыги-пенсионерки! И учти – никто не ждёт от тебя квалифицированного экспресс-анализа угрозы от деформаций. У тебя узко-техническая задачка, быстренько замерь трещину, зарисуй, раз, два… – тут он неожиданно пристально посмотрел Соснину в глаза. – Как тебя угораздило окно сдвинуть?
Уже рассаживались участники нового совещания.
Часть пятая
Два огня
Подойдя тёмным промозглым вечером к…
Недурное начало, – хмыкнул Соснин и поскользнулся на мокром
Итак.
Подойдя тёмным промозглым вечером к башне на проспекте Художников, сверился с адресом: да, корпус три. Типовая махина, каких десятки; машина для жилья, – опять хмыкнул он, уже твёрдо стоя на ногах, – и вроде бы башня – она же, машина – вертикальная, угроз не сулящая.
Лифт не отзывался.
Еле освещённая лестница провоняла кошками.
Ага! – зигзаг трещины приглашал расследователей всласть поломать учёные головы: раскрошилась штукатурка, облетела побелка, а что с железобетоном? Нда-а, трещина уползала в клубления тьмы. Грохнула где-то вверху щеколда. В стволе мусоропровода прошелестела, глухо взорвалась бомба.
Забрезжило, шестой этаж с подслеповатой лампочкой: вот она, квартира 34.
Дверь качнулась, натянула цепочку. В щёлке испуганно метнулись зрачки.
– Я по жалобе Сташевской Софьи Николаевны, – успокоил Соснин, – у вас стены и потолок растрескались?
Лязгнув цепочкой, дверь захлопнулась и – распахнулась. – Ещё как растрескались! Ночами не спим, боимся, дом рухнет. В отчаяние впору впасть, входите, входите, – суетилась, поедая Соснина взглядом, сухонькая старушка в брючках. Потоптались в тесноте, исполнив замысловато-потешный танец, удалось, наконец, снять и повесить плащ. – Не верилось, что жалобу заметят, пришлют комиссию, – седенькая, с гладко зачёсанными волосами, собранными на затылке в серебристый пучок, она, приглашая, изящно взмахнула ручкой. И – щёлк! – зажгла в комнатёнке чешскую люстрочку, с жадностью рассматривая Соснина снизу вверх, протянула ладошку. – Анна Витольдовна. Только я не ответственная квартиросъёмщица, я временно здесь проживаю по уходу за тяжко больной подругой, а вас… вас я узнала, – выпалила, не отводя белёсо-голубых выпуклых глаз, – вы Илья Сергеевич, да?
– Где же мы могли видеться? – растерянно молвил Соснин, закашливаясь от внезапного чада.
– Извините! – откликалась она из густо дымившей кухоньки, – я блины пеку, сейчас ведь масленица.
– Не комом вышел, сгорел! Уголь! – весело возвестила она, с лёгкостью став на цыпочки, дотянулась, открыла форточку. И поаккуратней накрыла больную, расправила одеяло. – Соничка заснула крепко, после укола ей не мешает свет, – усаживала Соснина за стол Анна Витольдовна, доставала из громоздкого, александровского ампира, буфета с гобеленными вставками, чашки, блюдца, – будем чай пить. А виделись мы с вами давненько, на похоронах Ильи Марковича Вайсверка, вы, если не ошибаюсь, его племянник? Едва вошли прямо-таки током ударило.
– Я ни за что узнать вас не мог, вы тогда под вуалькой прятались, – в замешательстве сердце ёкнуло, сжалось – куда как неловко шутил Соснин, заодно отмечал про себя – буфет-то и дядино бюро-конторка – с гобеленными вставками, комплект.
– Воля ваша, Илья Сергеевич, но это не слепой случай, нетушки, это Божий Промысел, вас сюда Бог послал! А Соничка плоха, совсем плоха, метастазы, – наклонясь к уху Соснина, горячо шептала Анна Витольдовна. И высыпала пилёный рафинад в сахарницу. – Или с вареньем? Есть крыжовниковое, чёрносмородиновое – у дальних родичей садовый участок, одаривают нас ягодами. Ах! – всплеснула ладошками, и её понёс ветерок, который задувал в форточку, – ах, я блины-то не допекла, полюбуйтесь-ка пока нашей трещиной, а напротив – рисунки Ильи Марковича, да-да, те, окантованные в стекло, я вмиг управлюсь.
Трещина походила на усохшую, клонившуюся под собственным весом ветвь.
Зарисовал, схематизируя, в блок-нотик пугающий природной неукротимостью целеустремлённый узор. Ширина трещины достигала трёх сантиметров, длина – раз, ещё раз приложил стальной метр, который выскочил из круга рулетки, – два метра с хвостиком. Вот бы Файервассер, гордый страж прочности, подивился! – и на чём всё держалось? И как сия разрушительная разнузданность соотносилась с нулевым растягивающим усилием, засвидетельствованным при экспертизе проекта неподкупными вычислительными машинами? – бетонная стена, косо порвав обои, разламывалась и почти зеркальным отражением её разлома, из той же точки на пересечении стены с потолком, вырастала потолочная трещина – тоже косая, тоже с ответвлениями, пусть и потоньше.