Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Прибились к развесёлой харьковской компании, внесли скромный пай: пол-буханки хлеба, бычки в томате, бутылку «Кокура». Нелли ввязалась в дурацкие пляски вокруг огня, заметались длиннющие тени – шабаш ведьм. А Соснин…
– Красота щемит, брызжет болью, но до чего легко на душе, когда читаешь! В помине нет чистого английского юмора, галльского остроумия…яд, ирония – такие индивидуальные. И куда-то счастливо подевалась тяжесть, даже тяжеловесность классических русских романов, их неодолимо-вечный камень на сердце. Неужто слова нашёптывались ангелами, бестелесными гонцами Бога? Чудо ведь не описывается – пишется! – только закрыв, вновь раскрывала крамольную книгу на закладке Анна Витольдовна. – Послушайте: подошёл по мягкому, как кошма, скату к краю обрыва. Сразу под ногами была широкая тёмная бездна, а за ней – как будто близкое, как будто приподнятое море. Слева, во мраке,
Таяла ночь. И медленно скользила в бездне гроздь огоньков; пассажиры из кают, с палуб смотрели на эти горы, торопясь поспеть в порт к рассвету.
Вино выпили, костёр догорел.
Нелли ёжилась, натянула его свитер, но никак не могла согреться. Ему бы обнять её за плечи… куда там! – он вовлечён был в сотворение нового дня.
Чёрные сгустки раскисали, лишались тяжести, очертаний. Огромную, угрюмо-лиловую гряду атаковала пепельная аморфность облака, ватные глыбы оседали в ущельях грязновато-бирюзовым туманом. Из всеобщей плывучести выступила было резкость зазубрин, но и их поглотила муть; в сырой настороженности меркли серп, звёзды. Чудилось, время замерло, но вдруг трезубое острие вершины залило пламя, которое стекало ниже и ниже, отнимало форму у мглы. И время очнулось. Испещрённое морщинками море ещё только что оставалось стыло-свинцовым, однако из воды полезло огненным растущим сегментом солнце, оплавилась под ним вмятина, и море подёрнулось зеленовато-табачной ряской, зарумянились прибрежные кроны, пятнисто занялись крыши в Алупке, Симеизе – опьяняло скоротечное брожение красок, когда же солнце пружинисто оттолкнулось от бледной воды, покатилось по крутой небесной дуге, они, подгоняемые неизъяснимым восторгом, начали спуск.
Тропа виляла в зарослях репейника, с красно-глинистых заиндевелых откосов срывались камни.
Бежали долго, бежали меж низкорослых корявых сосенок, в сумраке кизиловой рощицы, бежали всё быстрее, не в силах остановиться, и будто бы глубже, дальше проваливалось, заманивая их, море. Царапали, хлестали ветки, жалили шипы усыпанных золотистыми цветами кустов; промокли ноги, вымокла, хоть отжимай, одежда – на листьях, лепестках сверкали крупные капли. – Остановись, сумасшедший! – кричала Нелли, но они, неудержимо ускоряясь, летели вниз; сбегали стремглав с вершины, а азарта, возбуждения достало бы на эпохальное восхождение.
Пересекли у Гаспры влажное асфальтовое шоссе.
Неслись к засиневшему морю, неслись по кривобокой бетонной лестнице к полыханию тропической чащи, которую протыкали обугленные фитили кипарисов; над Сосниным и Нелли сомкнулся напоследок тенистый парк, под подошвами зашуршала холодная запотелая галька, они, вконец обессилев, на бегу сбрасывали мокрые, измазанные глиной одежды, и уже пощипывала ссадины, царапины морская соль, и вот они растянулись, блаженствуя, на ультрафиолетовом припёке, вдыхая йодистое амбре водорослей, чьи лохмотья ласково трепали волны, шлёпая затем причальную стенку.
Вот и надвинулся тот причал.
Соснина извёл палубный перепляс – вверх-вниз, вверх-вниз, поташнивало; даже головы не поднял, когда катер огибал скалу с игрушечной семейной реликвией. Ступил, наконец, на асфальтовую твердь, огляделся. Та же стекляшка столовой самообслуживания с длинной очередью, мороженщица за обшарпанным ящиком на колёсиках; распустила зелёные сопли акация. И заведённо накатывал прибой – шлёп, ш-ш-ш-ш, шлёп, ш-ш-ш-ш.
Обрывок афиши… Ого! Под управлением Готберга! – Герка совмещал полезное
А десять лет тому приехали с Нелли, оттягивая развод; Нелли надеялась избавиться в Крыму от астмы.
Шлёп, ш-ш-ш…да, тогда они сбежали с Ай-Петри на этот пляжик.
– Он дивно фотографировал! – повторила Анна Витольдовна, – починил в Ялте аппарат и снимал. Самозабвенно снимал на каждом шагу. Здесь и мои фото есть… я их вдвоём старалась запечатлеть.
Соснин бегло посмотрел.
И стал раскладывать по скатерти, кадр к кадру, дюжину крымских фото; снова и снова перекладывал, словно карты.
Подступило…прилив горечи?
В тщетных потугах облегчить душу Соснин вызывал из небытия анемичного старика с розовым пробором меж жидкими волосами, однако в щадящей бездумности не заводил с ним душеспасительные беседы, лишь примерял к себе его жизнь – не всю жизнь, конечно, солнечную её полосу, да и примерял-то с деланной шаловливостью, будто натягивал перед зеркалом, понарошку готовясь к школьному спектаклю, облезлый парик. Стоило ли удивляться, что в эти игриво-вкрадчивые минуты столь странного и отстранённого искупления вины, дядя с подозрительной угодливостью смахивал на Соснина, как одна капля воды на другую.
– Не отпирайтесь, феноменальное сходство, глаза точь-в-точь как у Ильи Марковича, болотно-дымчатого оттенка… не смущайтесь, голубчик, я обомлела, едва дверь открыла, хотя мы давно не виделись, и на кладбище было не до разглядываний.
Оживал щемяще-знакомый щеголеватый господин в бледной тройке из чесучи, который куда больше нравился Соснину, расставшись с цилиндром, серьёзной миной. На согнутую в локте руку его грациозно опиралась Софья Николаевна – высокая, в длинном, по щиколотки, платье с оборками; у неё обозначились ямочки на щеках. Парочка прогуливалась по набережной – тиснения выгорелой сепии хранили обломок мола с задранными носами лодок, чугунной фонарной тумбой. Соснин попутно ошаривал закоулки чеховско-бунинского мирка, который ютился меж лепными пансионатиками, клумбами, в кадр назойливо забредала постная дамочка со шпицем на поводке; чур меня, чур, – отмахивался Соснин и шёл след в след за собою-другим, крался за премилой романтической парочкой, словно филер, внедрённый в чужое время. Илья Маркович шаркал подошвами мягких туфель, Софья Николаевна по балетному разводила белые лодочки, ставила ступню сперва на носок, затем на пятку. И лицо её было близко-близко, дыхание вздымало грудь, русые длинные волосы локонами касались дядиного подбородка, когда она наклонялась к его плечу. И карие глаза сияли в тени широкополой, из рисовой соломки, шляпы; Соснин различал каждую фиалку в букетике, приколотом к тулье.
– По контракту мы приехали ранней весной, бултыхнулись в жидкую палитру импрессионистов! – восторгалась Анна Витольдовна, – а Илья Маркович приплыл из Италии к следующей волне цветений-благоуханий, олеандры в тёмных аллеях доводили до головокружения. И Соснин кивал, заново смаковал пьянившие, как мускатель, весенние краски – розоватые, всех оттенков, дымы миндаля клубились у мшистого сизого подножья яйлы; иудины деревья занимались лиловым пламенем.
Однако реальностью оставались лишь сепиевые фото на плотном картоне с печатью отменной резкости, отлично промытые: елозила по известковой стене пятипалая тень каштанового листа… – гроза отбушевала, ушла в море, притворно искря и ухая у свинцового горизонта нерастраченной пиротехникой.
– Помнишь, Соничка, тот потоп? Пора на репетицию, а темень кромешная, как ночью, и льёт, льёт! Соничка не отзывалась.
В увитую бледным ползучим цветением балюстраду, за которой они пережидали ливень, вонзились с жарким блеском лучи, вспыхнули на каштане свечи – точечным каскадом падали с листа на лист капли, подражая фонтану слёз. Соснин замешкался с подробностями, тем временем дядя с Софьей Николаевной встали с плетёных кресел, шагнули в солнечный кадр, и Соснина вслед за ними всосала ветреная голубизна – вздувались полы платьев, забавно отворачивались поля шляп, и дамы панически, обеими руками их придавливали к причёскам, и роились лепестки-мотыльки глицинии, вздрагивали резные листочки узловатого, словно Лаокоон, платана-исполина.