Принц приливов

Конрой Пэт

— Даже если у тебя средние результаты, представляй себя великим спортсменом, — наставлял я Бернарда. — Великим спортсменам это ни к чему, зато всем остальным здорово помогает.

Такие слова говорил я этому мальчишке в первую неделю наших встреч. Главное — держать себя как спортсмен и думать как спортсмен.

Я начал с самых азов, постепенно рассказывая все, что знал о футболе, и демонстрируя это на практике. В первый день мы отрабатывали трехопорную позицию [105] и примерно час упражнялись в низких пасах из нее. Я показывал Бернарду, как правильно бросать мяч, как вскидывать руку, на сколько шагов отступать, защищая свой участок поля, и приближаться, передавая мяч другому игроку, как защищать мяч, если передача

сорвалась. Процесс обучения Бернарда всем оборонительным и наступательным позициям обещал быть долгим. Саванна по-прежнему отказывалась от встреч со мной, и потому времени у меня было предостаточно. Мне нравилось вновь ощущать себя тренером. К моей радости, Бернард быстро бегал, точно бросал и, главное, столь же отчаянно нуждался во мне, как я — в нем.

105

Позиция в американском футболе, когда игрок почти сидит на корточках, одной рукой касаясь земли. Применяется как в нападении, так и в защите.

Как осуществлять передачу, когда защитник противника быстрее тебя? Как действовать, когда он тебя атакует? Все это мы разбирали медленно, по пунктам, и ежедневно повторяли до тех пор, пока действия Бернарда на поле не превратились в инстинктивные.

Начинали мы в восемь утра. Я бежал трусцой из Гринвич-Виллиджа. Бернард уже ждал меня. Тренировку я заканчивал серией спринтерских рывков на сорок ярдов. В первый день мы сделали десять рывков, шесть из которых выиграл я, но уже в пятницу Бернард опередил меня в семи рывках. После занятий я покупал ему бутылочку кока-колы и отправлял домой принимать душ и браться за скрипку. Став тренером, я требовал от моего подопечного холодной и изнуряющей дисциплины, которой Бернард, к его же удивлению, с удовольствием подчинялся. В конце первой недели Бернард начал думать о себе как о футболисте. С моей помощью он становился тем, кем и не мечтал быть. Мне же он помог ощутить себя тренером и вновь испытать давно забытую радость. Правда, меня по-прежнему донимала его болтливость. Бернард задавал чересчур много вопросов. И азы игры давались ему слишком медленно. Но он очень старался и буквально пылал любовью к спорту. Его усердие вдохновляло меня; я понял загадку своей неистребимой приверженности ремеслу тренера. Понял, почему мне так нравится учить мальчишек основам, которые я сам постиг, будучи в их возрасте. Если парень приходил ко мне с доверием и желанием научиться играть в футбол, я раскрывал в нем такие возможности, о которых он и не подозревал. Я зажигал в нем огонь спортивного азарта. Прежний тихоня на поле становился грозой для своих сверстников. Так что однокашники Бернарда по Академии Филипса, которые в то время благодушествовали где-нибудь в Ньюпорте или Вестчестере, даже не подозревали, чем занимается в Центральном парке Бернард Вудруфф и какая осень их ждет.

Десять дней подряд я не жалел сил, приводя Бернарда и себя в форму.

Теперь, входя в кабинет Сьюзен Лоуэнстайн, я пытался понять, какие же черты она передала сыну. Бернард унаследовал от матери пухлые губы, темные глаза и кожу, гладкую как персик. Если убрать хмурую гримасу с его физиономии, получался очень симпатичный и обаятельный парень. Каждое утро наши занятия начинались с «улыбочной разминки» — я заставлял Бернарда улыбаться. Он с трудом растягивал губы, словно улыбки требуют неимоверного напряжения. Эти разминки были единственной ненавистной Бернарду частью тренировки.

Шла четвертая неделя моей нью-йоркской жизни. За все это время Салли мне ни разу не позвонила и не написала. Я составил подробный план ремонта в квартире Саванны, которая требовала основательной покраски. Я заполнил тетрадь своего дневника и начал вторую. Каждую неделю я сочинял Саванне послание и вкладывал его в пакет с остальной почтой, приходящей на ее адрес. Утром я занимался гимнастикой и тренировал Бернарда, а в послеобеденное время шел в офис его матери, слушал магнитофонные записи с отрывистыми истеричными фразами сестры и пытался комментировать их, излагая Сьюзен подробности детства Саванны. Я читал замечательные книги из библиотеки сестры, насчитывающей

три тысячи томов. Я приводил в порядок свою покореженную жизнь. Мне вновь начали сниться сны о школе. Я видел, как веду урок о творчестве Толстого. За партами сидели ученики разных лет, которые меня любили. Я внушал им, что Толстой велик своей страстностью, яркостью своих чувств, и задавался вопросом: почему я сам с такой страстностью говорю о любимых произведениях? Наяву у меня не всегда это получалось, но во сне происходило легко. Великие писатели словно сидели рядом со мной и делились своими знаниями о мире; это их романы изменили меня. Потом я пробуждался и с грустью сознавал: есть много захватывающих книг, но нет тех людей, кому я бы мог о них рассказать. Я вновь начал рассылать письма во все средние школы Чарлстона. Преподавание приносило мне радость, но вряд ли школьных чиновников волновали чувства бывшего учителя.

Я закончил свое повествование о безуспешных попытках матери добиться избрания в Коллетонскую лигу. Доктор Лоуэнстайн взглянула на часы.

— Думаю, на сегодня хватит. Знаете, Том, что сильнее всего поражает меня в этой истории? Подписка на журнал «Гурме»!

— Не забывайте, моя бабушка за три года странствий обзавелась множеством необычных представлений. Меня в свое время еще больше удивил ее подарок Саванне — подписка на «Ньюйоркер». Кто бы мог подумать, что Саванна немалую часть своей взрослой жизни проведет в палате знаменитой нью-йоркской психушки?

— А вы продолжаете писать Саванне, — заметила Сьюзен.

Сказано это было почти с упреком, в лучшем случае — как предостережение. Меня рассердил ее тон.

— Да, доктор, продолжаю. Видите ли, она моя сестра. У нас в семье есть давняя традиция: когда нам хочется признаться в любви или просто пожелать всех благ, мы делаем это с помощью писем.

— Послания эти будоражат и расстраивают вашу сестру, — заявила доктор. — Вчера она получила весточку от вашей матери. Врачам пришлось давать Саванне успокоительное.

— Вполне понятно, — отозвался я. — Когда вы читаете письма моей матери, чувство вины так и струится у вас между пальцев. Зато мои письма — образец внешних приличий. У меня большой опыт по части того, как не задевать душевные струны безумцев, даже если они приходятся тебе родственниками.

— Том, Саванна не безумна. Она очень несчастная женщина.

— Вы не оценили шутку, Лоуэнстайн.

— Неостроумная получилась шутка.

— Согласен, не экстра-класса. Но боже мой, до чего трудно хохмить, когда сидишь рядом с человеком, которому чувство юмора удалили хирургическим путем.

— Меня мало что смешит, — согласилась доктор. — Ничего не могу с этим поделать.

— Нет, Сьюзен, можете, — возразил я. — Поскольку мы видимся с вами ежедневно, у вас есть возможность заняться самосовершенствованием.

— И вы, Том Винго из Южной Каролины, считаете себя в состоянии мне в этом помочь? — с нескрываемой иронией спросила доктор.

— Прошу отметить: я игнорирую ваш выпад по отношению к моему родному штату и сразу перехожу к сути. Смотрите, доктор, я очень веселый человек. И достаточно часто говорю забавные, остроумные вещи. В ответ вы могли бы улыбнуться. Не прошу вас хохотать до колик. Во всем остальном я считаю вас совершенной женщиной.

— Бернард рассказывал мне, как вы заставляете его каждый день улыбаться, — сообщила доктор и улыбнулась сама. — Сын жалуется на ваше требование. Он чувствует себя полнейшим идиотом, которому надо двадцать пять раз растянуть губы, прежде чем тренер допустит его до мяча.

— Просто он очень симпатичный, — пояснил я. — А когда хмурится, то похож на громилу.

— Может, вы хотите, чтобы и я улыбалась по двадцать пять раз перед началом наших сеансов? — поддела меня доктор.

— Лоуэнстайн, с улыбкой вы выглядите потрясающе, — произнес я.

— А в остальное время?

— Не менее потрясающе. Просто и вы, и Бернард должны научиться чуточку больше любить себя. Кстати, доктор, пригласите меня на обед в один из дней, когда Герберта не будет дома.

— Чем он вам мешает? — Доктор заметно напряглась.

— Видите ли, Герберт не в курсе, что его сын постепенно превращается в квотербека. Полагаю, вы не хотите, чтобы он об этом узнал.