Принцесса Володимирская
Шрифт:
Она написала подробное письмо и отправила его в Париж. Она никак не объясняла Рошфору то преступление, которое было совершено в ее доме, и свой побег, и внезапное исчезновение из Парижа. Она говорила только, что при свидании подробно расскажет Рошфору, в какую сеть, сплетенную своими врагами, агентами императрицы Екатерины она едва не попалась.
Был уже февраль месяц, когда письмо это было отправлено; прошел еще месяц, а ответа не было никакого. Алина долго не соглашалась писать Рошфору; теперь же волновалась и обидчиво злобствовала на своего прежнего поклонника, который медлит ответом. Быть может, ее история в Париже наделала так много шума, так поразила
Алина ошибалась; так как никаких вестей она не имела из Парижа, то не могла и знать, как принята была вся странная история в ее доме; а если бы она знала это, то, быть может, немедленно вернулась бы в Париж.
Алина не догадалась, что в Париже остается человек, быть может, менее даровитый, чем она или Шенк, но более осторожный, чем они.
В Париже оставался епископ Родосский, и вот именно он и повернул все дело иначе.
Отец Игнатий был, конечно, поражен вестью о преступлении; он грубо выгнал от себя женщину, из которой хотел сделать самозванку, но через сутки он одумался.
Были две причины, по которым Игнатий не мог прервать всякую связь с Алиной.
Во-первых, у него пропадала без всякой пользы огромная сумма денег, переданная принцессе Володимирской, ввиду тех затрат, которые у нее могли быть со времени ее самозванства, даже ввиду тех политических событий, которые могли бы возникнуть от ее самозванства. Можно было дать такую сумму, предвидя в будущем у нее громадные средства; теперь же деньги эти надо было считать пропавшими.
Вторая причина была, пожалуй, еще важнее. Игнатий, немало порыскавший по свету, объехавший за последние десять лет Италию, Францию, Германию, побывавший даже в Греции и Турции, должен был сознаться, что другой женщины для роли самозванки найти было невозможно. В этой женщине действительно соединялось все, что только можно было пожелать.
Разве можно завтра же найти другую, которая могла бы своим умом, красотою, дарованием и воспитанием очаровать придворный круг или даже какого-либо монарха, но при том условии, чтоб она вместе с этим не знала своего происхождения, не помнила своих родных – одним словом, чтобы была без роду и племени.
Конечно, много женщин, даже среди польской эмиграции, встречал Игнатий, которые не уступали Алине в красоте или даровании; но они хорошо знали свое происхождение: у них были родные, отечество и друзья. Подобную женщину отец Игнатий никак не мог бы убедить, что она – дочь русской императрицы. И отец Игнатий злился, выходя из себя, проклинал легкомыслие Алины, глупость Шенка. который самодовольно взялся за все и все испортил, довел дело до того, что в угоду самозваной принцессе зарезал ее собственного мужа.
– Как хитро, как умно! – восклицал Игнатий иронически.
Между тем история эта, конечно, наделала много шума в Париже.
Зная отношения епископа Родосского с принцессой Володимирской, про которую стали говорить теперь, что она не простая авантюристка, а преступница, бежавшая из лондонской тюрьмы, все стали обращаться с вопросами к епископу.
Дворец Алины был оцеплен полицией; в день ее исчезновения уже было произведено следствие, епископ пожелал сам не быть в стороне, а, напротив, явился в качестве свидетеля. И хитрый иезуит увидел тотчас, что на счастье Алины она могла быть не скомпрометирована вполне; ее можно было еще спасти. По оставшимся вещам и бумагам нельзя было ничего доказать.
Документы Шеля, саксонского подданного, а равно и Дитриха, дрезденского
Единственный документ, который мог бы погубить Алину в глазах всего Парижа и сделать предприятие епископа невозможным, было письмо Дитриха к Шелю, где рассказана была вся история безнравственных приключений авантюристки Алины под разными вымышленными именами. Наконец, из этого же письма суд мог узнать, что принцесса Володимирская, хотя и неизвестного происхождения и рода, во всяком случае – законная жена саксонского подданного и негоцианта Шеля.
Но судьба, любившая играть Алиной, помогла ей и в данном случае.
Письмо Дитриха было в боковом кармане сюртука Шеля. В момент, когда он был поражен на месте ударом Шенка, он упал, кровь ручьем хлынула из раны и смочила всю одежду и письмо это.
Когда к вечеру полиция разломала дверь, нашла окровавленный труп убитого среди лужи крови, то, конечно, одежда убитого была насквозь пропитана его кровью. Полиция, которая потом рылась на его квартире во всех вещах, не обратила никакого внимания на то, что было на нем. Окровавленный сюртук вместе с прилипшим в кармане письмом был выброшен и уничтожен.
– Какое счастье! – подумал через день или два Игнатий. – Какое ей счастье – попасть в подобную историю и не быть скомпрометированной ни капли. Разумеется, с тем условием, если я этого захочу. А я поневоле этого захочу. Я должен спасти ее для себя, для нас и нашего предприятия.
И в ту минуту, когда Алина с Шенком в полном отчаянии, достигнув границы Франции, вздохнула свободно, считая себя вне опасности, епископ Родосский уже ратовал за нее в Париже.
Алина переехала Рейн, поселилась в городишке, считала себя низко упавшей навсегда. Она должна была радоваться и считать себя счастливою, что находится на свободе, а не в тюрьме, не в Бастильской крепости, как преступница или, во всяком случае, как соучастница в двух убийствах; а в ту же минуту епископ Родосский во всех гостиных громко и смело рассказывал то, что он узнал тайным образом о всей истории с несчастной принцессой Володимирской.
Игнатий с момента, когда он догадался, что Алина может быть спасена и может по-прежнему служить орудием их партии, тотчас же решил сначала оправдать ее официальным образом, а затем и очистить вполне в глазах общественного мнения.
Прежде всего он объяснил, что может сделать показание и объяснить всю историю, наделавшую шума, самому главному судье. И не только епископ рассказал целую адскую махинацию, устроенную русским правительством, чтобы погубить наследницу российского престола, но даже представил какого-то подкупленного им же бедняка, который взялся обвинять себя в соучастии неудавшегося покушения на жизнь принцессы Володимирской.
По словам этого свидетеля, в Париже была и, конечно, уже исчезла, спасшись бегством, целая куча агентов из московитского государства, которая под фальшивыми паспортами поляков, саксонцев и англичан явилась, чтобы убить принцессу. Его личная вина заключалась лишь в том, что он, зная об их намерениях, не предупредил ни принцессу, ни полицию.
Через две недели после этого снова весь город интересовался судьбой российской принцессы, возмущался и негодовал на варварское российское правительство. Общественное мнение указывало министру Шуазелю как на его священный долг – поднять вопрос, протестовать против нарушения самых коренных законов.